Мама! Это я!.. Это я, знаешь… ту вазу разбил… черт, да не разбивал я вазы, это маленький Володя Ульянов из книжки так сделал, а потом честно признался. А я не про вазу, но что я тоже. В чем-то важном тебя обманул.

В том что… стал взрослым? В том, что не спас тебя от смерти? И не умер вместе с тобой?

Я ведь ушел от тебя, я искал Бога и вечную жизнь — но для тебя, мама! Чтобы вечная жизнь. А ты думала, я предал тебя? Нет!

Но я не успел. Или не нашел. А все прошло, я стал взрослым. Которые уже ни во что, а просто так — чингизиды на этой земле. Ты думала: буду всегда твой, с тобой. А я обманул, вырос.

И в том, что не стал взрослым.

Так и не вырос.

А ты, мама, все правильно… гордо жила и умерла гордо. А я не могу… я вот так… тут… ты же видишь… и я тебе позвонил, потому что… для того, чтобы сказать, чтобы ты знала, что я…

— Мама, кто это?

— Не знаю, сына. Ничего не слышно. Шипение и треск, как будто очень издалека. Может, это тете Марии звонят, из Омска?..

Это было давно. Очень давно. В те далекие, уже мифические годы, когда одному человеку было еще дело до другого. Это было время тотальной несвободы. Казалось, что каждому человеку есть дело до каждого другого. И всему обществу есть дело до каждого человека. И, что закономерно, каждому человеку было дело до общества.

Сейчас мы живем в другом, абсолютно свободном мире. Мире, где каждый человек свободен упасть до самого низа. Никто не остановит его, не будет тянуть вверх, толкать дальше от края пропасти. Человек сейчас может быть бездомным, быть нищим. Никто не нарушит его священного права. Многие даже помогут ему утвердиться в своей решимости. Например, если человек остается один и начинает пить, о нем узнают квартирные аферисты и с помощью отработанной схемы переписывают на себя квартиру этого человека, а самого человека отвозят в далекий пригород или просто выкидывают на улицу. Потому что мы живем в свободной стране и каждый свободен катиться по наклонной до самого дна.

Раньше было не так. Раньше человеку мешали. Если человек переставал ходить на работу, спивался или зачитывался книгой «Роза Мира», его вызывали на профком, фабком, учком, чуть ли не совнарком занимался его вопросом. Он бросал одну работу — ему давали другую. Он горько пил — его забирали в ЛТП и лечили. От человека уходила жена — другая жена находила этого человека, а коллектив брал на поруки. Иначе было нельзя.

Ведь то, прошлое, тоталитарное общество было основано на отвратительной несвободе и эксплуатации человека. Оно совершало насилие над душой человека. Люди были главным богатством государства, и каждый человек государству был нужен. Оно не могло позволить, чтобы люди, эта ценная валюта, пропадали просто так. Нет, дело не в каком-то особенном гуманизме. Просто люди были действительно нужны: чтобы поднимать целину, вкалывать на стройках века, прокладывать магистрали через тайгу и от Венеры до Марса, точить оружие на станках, служить в самой большой армии мира; даже для того, чтобы устраивать величественные парады два раза в году — без людей никак нельзя было обойтись. Общество спектакля — это было общество спектакля, но с большой массовкой. Каждому находилось дело.

Сейчас общество камерного спектакля. Господам нужно только какое-то количество прислуги, да статистов, возвещающих: кушать подано!

Сейчас жизнь человека ничего не стоит. Ведь человек состоит из аминокислот. А аминокислоты ничего не стоят. Вот если бы человек состоял из углеводородов! Теперь люди не нужны, и когда людей становится меньше, то от этого только лучше, потому что на оставшихся приходится больше углеводородов.

Когда-то из-за похожей причины развалился рабовладельческий строй. Рабов стало невыгодно кормить — они не окупали своим трудом даже стоимости похлебки. Похлебка стала очень дорогой, а рабы — ненужными. Так пал Рим.

Вот и в наше время, если человек — учитель или почтальон, он не оправдывает стоимости затрачиваемых на него углеводородов. Углеводороды очень дороги, а люди не стоят ничего. Поэтому всем будет гораздо лучше, если учителя и почтальоны умрут. Что говорить о пенсионерах? Им должно быть стыдно, что они еще живы.

Но человек умирает не сразу. И наше общество, свободное общество, милосердно. Оно вовсе не обязывает к немедленной физической смерти всех лишних людей. Вполне достаточно скатиться на самое дно. И не потреблять углеводородов. И можете жить. Никто не запрещает вам жить. Если вы не посягаете на святое. На углеводороды.

Это свободный мир.

И я ничуть не удивляюсь, встречая нищих в метро, бродяг на Невском проспекте, бомжей у Ленинградского вокзала, в самом центре самой дорогой столицы Европы, и отвратительных оборванцев, навечно оккупировавших Казанский вокзал.

Но тот, прошлый, мир был несвободным.

Поэтому для меня до сих пор остается загадкой: откуда тогда появлялись бичи?

Социальных предпосылок действительно не было. Напротив. Этим людям было нелегко, им приходилось прорываться против течения, сквозь плотные шеренги профкомов, домкомов и трудовых коллективов. Им было очень трудно. Требовалось большое упорство, чтобы стать бичом, в то время.

И все же они были.

Можно привести психиатрическое основание. Дромомания — известная и достаточно хорошо изученная болезнь. Ее симптомами являются тяга к бродяжничеству, склонность к антиобщественному образу жизни. «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест». Дромомания весьма распространена, но чаще всего не выходит за пределы акцентуации. На социально приемлемой форме дромомании — туризме — даже делаются деньги.

Все, на чем можно делать деньги, считается в свободном обществе социально приемлемым. Собственно, это и есть критерий социальной приемлемости.

Все, что никак не может быть приспособлено к извлечению прибыли, объявляется опасным отклонением и отвергается.

Покупая путевку на курорт, с билетом на чартерный рейс, трансфером от аэропорта до гостиницы в две, три, четыре или пять звезд мы получаем от общества лицензию на дромоманию и можем удовлетворить свою склонность к бродяжничеству в социально приемлемой форме. Только так это можно объяснить. Все эти сонмы отдыхающих, устремляющихся на время отпуска кто к теплым морям, а кто — в заснеженные горы.

Но я хотел рассказать совсем не об этом. Речь шла о бичах.

Что я знал о бичах тогда, в далекие восьмидесятые, будучи учащимся средней школы в селе Шали, пионером и активистом, юным интеллектуалом в далекой провинции Четвертой и последней Римской империи? Очень немного.

Я слышал в песне Высоцкого про «напарника, бича», который посоветовал лирическому герою, тоже бичу, поехать на Вачу, золотые прииски, чтобы заработать денег на новую светлую жизнь. Помню еще статью в местной газете, где слово бич — в шутку, наверное — расшифровывалось как «бывший интеллигентный человек».

Все это мало помогало мне понять социальную сущность явления. До сих пор не помогает. А с самим феноменом, в его физическом воплощении, я был знаком: бичами у нас называли работников, неофициально батрачивших в индивидуальных хозяйствах селян. Это были люди, большей частью сильно пьющие, деградировавшие. Они работали за еду и кров — в сарае или старом коровнике. За водку. Реже за деньги, копеешные, на которые покупали ту же водку. Они копали огороды, чистили коровники от навоза, выполняли черную работу на стройке. Их вид был ужасен: немытые, небритые, со спутанными волосами, в обвисших лохмотьях. Их лица были красными с синевой, от загара и алкоголя. От них разило отвратительной смесью псины и перегара.