в это мгновенье Юро выглядел совсем не глупым, только разочарованным и уставшим. — Попробуй-ка, Крабат, отсюда убежать!

— У меня нет на то никаких причин.

— Нет, — пробубнил Юро, — конечно нет — и будем надеяться, что у тебя никогда их не будет…

Он сунул Крабату корочку хлеба в другой карман, отмахнулся, когда мальчик хотел его поблагодарить, и вытолкал его за дверь — глупо ухмыляясь, как от него и ожидалось.

Крабат приберёг хлеб и колбасный хвостик на конец дня. Вскоре после ужина, в то время как парни с удобством утроились в людской, Петар достал свои ложки, а остальные начали убивать время, рассказывая истории, мальчишка отошёл от компании и поднялся на чердак, где, зевая, бросился на свой тюфяк. Он слопал хлеб и колбасу, и, пока он лежал на спине, смакуя, ему невольно подумалось о Юро — и о разговоре, который они вели на кухне.

«Убежать? — пролетело у него в голове. — Зачем же? Работа, конечно, то ещё удовольствие — а если бы Тонда не помогал мне, было бы мне туго. Но еда хороша и её много, у меня есть крыша над головой — и я знаю, когда встаю утром, что мне будет где спать вечером, что там тепло, сухо и относительно мягко, без клопов и блох. Разве это не предел грёз для нищего мальчишки?»

Дороги в грёзах

Один раз Крабат уже убегал — вскоре после смерти своих родителей, которые в прошедший год умерли от оспы; тогда господин пастор взял его к себе, чтобы, как было сказано, не дать ему растлиться, — и не из-за господина пастора убегал и его жены, которая всегда хотела, чтобы в доме был мальчик. Но для кого-то вроде Крабата, который провёл свои годы в дрянной маленькой хижине, в домике пастуха в Ойтрихе, — для кого-то вроде него было тяжело прижиться у священника, с утра до вечера быть порядочным, не ругаться и не драться, расхаживать в белой рубашке, мыть шею, причёсываться, никогда не ходить без обуви, всегда с вымытыми руками и вычищенными ногтями — и, сверх того, говорить только на немецком всё время, на литературном немецком!

Крабат старался, насколько было в его силах — неделю, вторую, затем он убежал из дома священника и пристал к нищим мальчишкам. Не исключено, что он и на мельнице в Козельбрухе продержится не вечность.

«Но, — заключил он, облизывая губы после последнего кусочка, уже наполовину во сне, — когда я дам отсюда дёру, должно быть лето… Пока не цветут луга, не созревает зерно на полях и не плещется рыба в мельничном пруду, никто не уведёт меня отсюда…»

* * *

Сейчас лето, цветут луга, созревает зерно, в мельничном пруду плещется рыба. У Крабата была стычка с Мастером: вместо того чтоб таскать мешки, он прилёг в тени мельницы на траву и заснул, Мастер его застукал и хватил разок суковатой дубинкой.

— Я из тебя это выбью, малец — средь бела дня бездельничать!

Нужно ли Крабату терпеть подобное?

Зимой, возможно, когда ледяной ветер свистит над полями — тогда пришлось бы поджать хвост. Мастер, видно, забыл, что сейчас лето!

Решение Крабата твердо. Ни дня дольше не останется он на этой мельнице! Он прокрадывается в дом, забирает с чердака куртку и шапку, затем ускользает оттуда. Никто не видит его. Мастер заперся в своей комнате, окно завешено от жары платком; мукомолы работают в амбаре и на помоле у поставов, даже у Лышко нет времени озаботиться Крабатом. И всё же юноша чувствует, как за ним тайно наблюдают.

Когда он озирается, то замечает, что на крыше дровяного сарая кто-то сидит и пялится на него: взъерошенный чёрный кот, нездешний — и одноглазый.

Крабат нагибается, швыряет в него камень, прогоняет прочь.

Затем он спешит под защиту ивовых кустов у мельничного пруда. Случайно он видит, что возле берега в воде застыл жирный карп — единственный глаз уставился на Крабата снизу вверх.

Юноше становится не по себе, он поднимает камень, бросает его в рыбу. Карп ныряет, скрывается в зелёной глубине.

Теперь Крабат движется вдоль по Чёрной воде до места в Козельбрухе, которое они называют Пустошь, там он задерживается на несколько мгновений у могилы Тонды. Он смутно вспоминает, что им пришлось похоронить здесь друга одним зимним днём.

Он думает о мёртвом, и вдруг — это случается так неожиданно, что сердце застывает, — хриплое карканье. На изломанной сосне на краю Пустоши сидит неподвижно толстый ворон. Его взгляд направлен на Крабата — и у него нет, юноша замечает это с содроганием, левого глаза.

Крабат понимает теперь, что к чему. Он не рассуждает больше, он бежит отсюда — бежит, сколько хватает ног, вдоль Чёрной воды, вверх по течению.

Когда он в первый раз вынужден приостановиться, потому что совсем запыхался, сквозь вереск змеится гадюка, с шипением поднимает голову, смотрит на него — у неё один глаз! Одноглаза и лиса, высматривающая его из зарослей.

Крабат бежит и останавливается передохнуть, бежит и останавливается. К вечеру достигает он дальнего конца Козельбруха. Когда выйдет на простор — так он надеется — он ускользнёт из лап Мастера. Мимоходом опускает он руки в воду, смачивает лоб и виски. Затем заправляет рубашку в штаны, на бегу она выскользнула, туго затягивает пояс, делает последние несколько шагов — и ужасается.

Вместо того чтобы, как он надеялся, выйти в чисто поле, он выходит на поляну, и посреди этой поляны, безмятежная в вечернем свете, стоит мельница.

Мастер ожидает его у дверей дома.

— А, Крабат, — насмешливо приветствует он его. — Я уже хотел послать тебя искать.

Крабат в ярости, он не может объяснить свою неудачу. На следующий день он убегает снова, на этот раз в самую рань, на рассвете — в обратном направлении, к лесу, через поля и луга, через деревни и посёлки. Он