Я закрываю ящик, прыгаю на кровать, падаю на спину, прыгаю, болтаю ногами в воздухе. Я сошла с ума. Влюбиться в человека, который копит носки, хранителя носков. Черные кучи черных носков на черный день! Я не могу сдержать хрюкающие звуки, пытаясь не рассмеяться во весь голос, хотя его тупой дружок визжит так, что я могла бы звать на помощь, и никто не услышал бы.

Без четверти десять. Я наконец успокаиваюсь, кладу руки под голову. Смотрю в потолок и разглядываю тень, которую отбрасывает лампа возле кровати. Если бы только твоя мама могла видеть это – рыться в чужих вещах, какой кошмар. Я не совсем рылась, говорю себе, чувствуя раскаяние, но при этом не в силах сдержать улыбку: я ведь ничего не трогала. Хотя не дай бог он сунет нос в мой шкаф! Сделав верное предположение о том, что скоро мы переместимся в спальню, я предварительно задвинула дверцу шкафа, пока он еще пил кофе в гостиной, это было позавчера. Невероятный беспорядок: свидетельство десятка лет следования модным тенденциям, кучи барахла, обрамляющие и перемежающиеся с тем, что я ношу в этом году. Месяц назад в поисках платья (которое, как потом выяснилось, потеряли в химчистке) я наткнулась на пережиток прошлого – мини-юбку. И с отвращением выкинула ее из шкафа, но потом восстановила в правах и повесила обратно: я провела в ней немало приятных часов и была от нее в восторге когда-то. А потрепанный плащ с клетчатой подкладкой, я носила его еще в колледже, и брюки, которые я купила на распродаже в «Бонвитс Теллер», потому что они были из очень тонкой шерсти и клетчатой расцветки, хотя и оказались в ту же осень слишком короткими (а запас подгиба брючин – всего пара сантиметров), да и носить их было совершенно не с чем; но я по-прежнему не могу заставить себя расстаться с ними – это же была такая выгодная сделка, и сшиты они прекрасно. Груды одежды, какого-то тряпья, разного хлама на дне моего шкафа – остроносые туфли с открытой пяткой, которые, в крайнем случае, можно надеть под длинную юбку; несуразная резиновая шляпа от дождя, которую я надеваю раз в год, когда на улице ливень, а мне нужно сбегать за сигаретами; сумка от Гуччи, которую я за несколько лет ни разу не достала из шкафа, заплатив сумму, равную моей двухнедельной зарплате, – зато как я ликовала, достигнув того, что мне казалось вершиной нью-йоркской элегантности; ремни, сползающие с крючков, маленькие красные сапожки, давно не подходящие мне по размеру, которые остались от того мальчика на фотографии за зеркалом; футбольная толстовка бывшего возлюбленного, которую я надеваю, когда делаю уборку…

Ну и что же открылось тебе из того, что ты не знала раньше, спрашиваю я себя; какие выводы ты можешь сделать, кроме того, что сама ты любишь совать нос в чужие дела? Итак, он аккуратный, говорю я себе. Играет в теннис, катается на лыжах, плавает. Не знает, как выглядит стиральная машина. Наверное, десять белых, восемь розовых и одиннадцать голубых рубашек – это нормально для его возраста и профессии? Не имею ни малейшего представления. Хотя я сама пребываю примерно в том же возрасте, приходится напомнить себе, но когда у меня было так много чего-то одного? Единственное, что мне ясно: я никогда не была с человеком, у которого настолько скудные представления о цвете. Никакого фиолетового, фуксии, бирюзового, оранжевого – это еще можно понять; но коричневый? Зеленый, желтый, красный? Эти крошечные бордовые пятнышки на галстуках не считаются. Всё – голубого цвета, или серого, или черного, или белого, за исключением, конечно, этих розовых рубашек.

Ты связалась не с самым обычным человеком, говорю я себе. Дело не в той одежде, что у него есть, а в той, которой нет. Я составляю на плотном бланке список. Обычно я пишу мелко и убористо – к подобной ширине и наклону, который придает моим буквам его ручка, я не привыкла. Нет халата, пишу я, – ну и что. Всего одна пижама, до сих пор не распакованная? Наверное, на случай, если ему понадобится срочно лечь в больницу, купленная с теми же благими намерениями, которые заставляют матерей напоминать дочерям, что не следует полагаться на булавки, когда речь идет о нижнем белье. Ни шарфа, ни шапки: может быть, он устойчив к холодам. Но почему у этого человека нет джинсов? Есть ли среди моих знакомых кто-нибудь, у кого не завалялось бы хоть одной пары, пусть давно не ношенной, но лежащей в шкафу с 60‑х? И ни одной водолазки. Ни кожаного пиджака, ни спортивной куртки, ни единой крошечной ничтожной футболочки! Где вельветовые брюки, которые я так часто вижу на мужчинах, где сандалии, спортивные пиджаки, мягкие фланелевые рубашки?

Я просматриваю список. «Ничего, – его веселый голос в соседней комнате становится громче. – Не волнуйся, я был рад помочь, хорошо, что мы все сделали. До завтра, можешь расслабиться, тебе не о чем беспокоиться». Я спускаю ноги с кровати, сажусь прямо, складываю листок в несколько раз и запихиваю в свою сумку, которая стоит возле кровати. Захлопывается входная дверь, и он возникает на пороге спальни с улыбкой на лице: «Все, готово, он ушел. Самое время это отпраздновать, я так благодарен тебе за то, что ты не расстроилась из-за этой дурацкой ситуации, так что время выпить немного вина…»

Скоро полночь, и мы лежим в его постели. В конце концов, мы так и не выпили вина, а вместо этого занялись любовью, торопливо и почти не снимая одежды; мы вместе приняли душ, и я рассказала ему, что делаю это впервые за десять лет, мне гораздо больше нравится принимать ванну. Завернувшись в полотенца, мы съели три больших куска черничного пирога, который остался с ужина, и допили бутылку шабли. Я лежу на спине, глядя в потолок, подложив руки под голову. Он растянулся на животе. Он опирается на правую руку, а левая легко и расслабленно лежит на моей груди. Не завершив подробного отчета, который он потребовал от меня, – братья, сестры, родители, бабушки и дедушки, родной город, школа, работа, – я замолкаю и закрываю глаза… пожалуйста, думаю я, боясь произносить это даже мысленно, не в силах повернуться к нему и сделать первый шаг, пожалуйста… Он нарушает тишину: «Хочу тебе кое-что показать». Он выходит из комнаты и возвращается с маленьким зеркалом для бритья, потом дает мне пощечину и присаживается на край кровати. Моя голова теперь лежит одной щекой на подушке. Он сжимает прядь моих волос в кулаке и тянет, чтобы я взглянула на него. Он держит зеркало возле моего лица, и мы вместе разглядываем симметричное пятно, появившееся на моей щеке. Я, как завороженная, неотрывно смотрю на себя. Я не узнаю этого лица; оно очень бледное, и на нем отчетливо выделяются четыре кляксы, красных, как боевой раскрас. Он осторожно проводит по ним кончиками пальцев.

На следующий день, во время обеда с клиентом, я теряю мысль, не закончив фразы, когда у меня перед глазами проплывает вчерашнее отражение в зеркале. Желание накатывает такой мощной волной, что к горлу подступает тошнота. Я отодвигаю от себя тарелку и прячу руки под салфеткой. Мне хочется плакать, когда я понимаю, что не увижу его еще четыре часа.

Так это и продолжалось, шаг за шагом. Мы проводили вместе каждую ночь. И любая перемена в наших отношениях казалась невозможной по своей сути. Он очень, очень хорошо занимался любовью, и вскоре я была без ума от него, – и не только в физическом смысле, хотя преимущественно поэтому. Из-за всего этого я обнаружила – по прошествии, наверное, двух недель, – что заперта в ловушке, которую мои знакомые сочли бы патологией.