жизнь“ и мне удалось убедить руководство телекомитета, что такая форма предвыборного поединка городу необходима. Кстати, ленинградские теледебаты были первыми в стране.

Но до того как начались эти рыцарские телетурниры, я нередко приходил к „Василеостровской“ послушать, как недоспавшие или уставшие после рабочего дня люди кидаются в жаркий спор о вещах, которые вчера оставляли их равнодушными.

Немало узнал я интересного и о самом себе. Нетрудно было заметить, что кампания против меня ведется весьма целенаправленно. А с разоблачениями выступают одни и те же люди. Это или не в меру ревнивые команды соперников, или хмурые райкомовские работники.

Типичная сценка: женщина средних лет кричит со ступенек, что ни в коем случае „этого профессора“ выбирать нельзя, мол, все они развратники, а Собчак особенно. Он ни одну свою студентку не пропускает и оценку, прежде чем не переспит, не ставит. Мол, у нее племянница хотела поступать на юридический, а Собчак ей сказал: отдайся, тогда поступишь. Но она девушка честная и потому не поступила!

Народ верит: да, они такие!.. И вдруг кто-то, весьма просто одетый, не выдерживает: „Идиоты! Что вы эту дуру слушаете! Да если он на самом деле хоть вполовину такой, как она говорит, и его хватает на каждую студентку, то только его и надо выбирать! Он же все наши проблемы решит, раз у него столько энергии!“

Моя жена Людмила, историк и преподаватель Института культуры, тоже пристрастилась к этим митингам. И рассказала мне, как некая дама (та же или другая, похожая) плакалась в толпе: „Ну зачем вы верите Собчаку?! Он такой бессердечный! У него жена в больнице умирает, а он ей даже яблочка не принесет! Она лежит с моей дочерью в одной палате, бедная женщина…“

Людмила не выдержала, достала паспорт и сказала: „Вот, смотрите, я жена Собчака. Почему вы такое рассказываете? Пойдемте-ка в милицию, выясним, кто вы и почему…“

Дама бежала со ступенек под общий хохот.

Затем в ход пошли листовки, из которых я узнал, что я сам кооператор, а главное — способствую „теневой“ экономике обирать трудящихся.

А еще одна, излюбленная моими оппонентами тема, что Собчак собирается стерилизовать рабочий класс. Мой близкий друг и коллега по факультету профессор Дмитрий Чечот написал в книге о семье и браке, что алкоголиков и наркоманов, тех, у кого не может быть нормального потомства, надо убеждать, что лучше пойти на стерилизацию, чем плодить заведомо больных детей.

На одном из митингов у меня спросили, как я к этому отношусь, и я ответил, что если человек идет на это добровольно, то криминала в этом не вижу.

Это и подхватили мои оппоненты.

После митинга в Музее Арктики и Антарктики некий господин перед стендом с моим плакатом кричал, что я хочу кастрировать рабочих. Водку, мол, отняли, теперь и бабу хотят отнять!

Задетая за живое, толпа мрачнела. Наконец чья-то мускулистая рука наискось рванула мою фотографию.

— Ты что делаешь, он же не за это! — вмешался молодой парень. — Он, чтобы ты с бабой все мог, а она бы абортов не делала, если ты пьяница и у тебя по лавкам пятеро умственно отсталых!

Самое неожиданное, что тот, другой, стал разглаживать фотографию и, обращаясь к ней, вздымать плечи: „Извини, друг, не знал…“

За два месяца предвыборной кампании я увидел жизнь так, как не видел ее за пятьдесят лет.

Человек живет в своей среде, а среда преподавательская весьма консервативна. Общение в рамках своего социального слоя неизбежно сужает представления о жизни. Тем более, если слой этот относительно благополучен и сыт, а к соседям по лестничной площадке ты заходишь лишь для того, чтобы узнать, во всем ли подъезде отключили свет или это у тебя одного полетели электропробки. То, о чем я лишь мог догадываться, в действительности оказалось куда страшней и неприглядней, чем даже в судебных разбирательствах или в статьях из „Литгазеты“ и „Огонька“. Неожиданным был и накал недовольства буквально всем — жизнью, работой, вождями, больницами, магазинами с пустыми прилавками, ложью и т. д. Такого моря полных болью человеческих глаз я не видел ни до, ни после этих двух предвыборных месяцев. И это при том, что либеральная советская интеллигенция всегда привычно считает, что народ-то она знает. И повторяет ошибку власть имущих, ошибку партийных функционеров, конечно, куда более отдаленных от народа кордонами челяди, барством и чиновной спесью.

Никогда не отвечал я и на такое количество вопросов. Сколько их было? Тысячи? Десятки тысяч? Вопрос человека из толпы всегда неожидан, а потому не имеет особенного значения его глубина или серьезность. Отвечая, ты должен заглянуть в себя. Это значит, что твой ответ — акт самопознания. Пусть небольшой, но шаг.

Чаще всего спрашивали о роли коммунистической партии и о 6-й статье Конституции СССР. На это отвечать было несложно: я всегда был за многопартийность и считал, что никакой, записанной в Основном Законе страны, „руководящей роли“ у КПСС быть не должно. Я только обязательно объяснял, что многопартийность декретом не введешь, а процесс становления политических партий долог и труден.

А иногда вопрос кажется смешным, даже дурацким, а ответить не так просто. За смешливой формулировкой попадание в самую суть:

— Почему у капиталистов нет героев капиталистического труда, а у нас полно героев труда социалистического?

Митинг не телевикторина, он не дает ни минуты на обдумывание. С ходу отвечаю, что они, за „бугром“, работают, чтобы жить, а мы живем для того, чтобы работать. Поэтому труд у нас — героизм. Кажется, попал. Люди смеются, и спрашивающий удовлетворенно трясет головой.

— Почему наши руководители-мужчины в заграничные поездки жен возят, а член ЦК товарищ Бирюкова мужа своего не берет?

Говорю, что надо спросить у товарища Бирюковой, может быть, у нее есть резоны…

Ответ на „троечку“, но митинг милостиво прощает без промедления отпарированный (пусть и в аут) мячик вопроса.

Вопросы смешные. Вопросы резкие. Вопросы друзей и врагов.

— Скажите, а вы еврей?

— Нет, я не еврей. Скорее — жидомасон.

Смех смехом, а усталость копилась не по капле. Вечерами, когда я понимал, что не в радость уже даже общение с женой и с семилетней дочерью, я не раз