то что предметы обрушиваются на человека с большей интенсивностью или детальностью или сильнее завораживают, как у меня бывало под марихуаной, а все дело в том, что восприятие обращается вовнутрь, тяжелые веки слипаются, кровь ощущает сама себя. Медленное свечение в каждом волокне мышц, нервов и костей. Все дело в том, что организм испытывает ощущение цельности и прочности и, прежде всего, неприкосновенности. В качестве эпитета к этому чувству непоколебимости некоторые американцы пользуются словечком «клёво».

Уже вечер, температура упала. В тусклом освещении каюты предметы срослись в одно целое. Через несколько секунд буду вставать и зажигать керосиновые лампы.

— Какого черта я тут делаю?

В определённые моменты ловлю себя на том, что всю свою жизнь рассматриваю как путь к настоящему моменту, и всё, что мне надо подтвердить — только вот этот настоящий момент. Есть что-то недостойное в разговорах о прошлом или мыслях о будущем. Я всерьез не задаюсь вопросом о «здесь и сейчас», когда лежу на койке и под действием героина являюсь непоколебимым. Одно из преимуществ наркотика в том, что он убирает из подобных вопросов момент страдания и переносит их в другую плоскость, безболезненную и теоретическую плоскость, игровую плоскость, удивляющую, насыщенную и свободную от морали. Человек перестает быть нелепым образом вовлеченным в становление. Человек просто есть. Помню я сказал Себастьяну до того, как он вернулся в Европу вместе со своей новой женой, что необходимо знать о том, что это, при всем при том, растительное существование.

…. иллюзорное чувство адекватности, вызванное в тебе наркотиком. Иллюзорное? Может ли… «точка отсчета» быть ложной? Неадекватной? Относительно чего? Фактов? Каких? Марксистских фактов? Фрейдистских фактов? Менделеевских[2]? Все больше и больше я находил необходимым отбросить подобные факты в сторону, существовать в неопределенности, отказаться (по желанию) и нагим погрузиться в понимание.

Нельзя прийти к пониманию совершенно голым: последний год мне казалось сложным уже поддерживать в себе должное отношение без говна, лошадки и героина. Подробности, импрессионистские, лирические. Меня поражали ясные до мелочей ощущения и когда я размышлял, то размышлял так регулярно и изнурительно (часто под марихуаной) над лишенной смысла материей настоящего момента, криками чаек, дрейфующим куском дерева, столбами солнечного света. Очень скоро чувство одиночества накатывало на меня и уводило от меня всякую надежду когда-нибудь войти в город со всеми его запутанными отношениями, хитросплетениями дерзких целей.

Факты. Держаться фактов. Прекрасный эмпирический принцип, но на уровне, находящемся ниже уровня языка, факты утекают будто лава. Точно так же никогда не было просто действия. Оглядываясь назад, я не способен выделить такую вещь как просто действие. Даже пока я жил в своем действии, на каждой из фаз, после принятия решений, оно разворачивалось спонтанно, пугающе, опасно, подчас — эпидемией, подчас — восходящим утренним солнцем. И если мне представлялось сложным запомнить и выразить, если иногда слова наскакивали друг на друга, неожиданными, неестественными, косыми и бряцающими мощами со страницы, они обвиняли меня, забавляли своими непотребными подергиваниями и сводили мир с ума. Я полагаю, это происходило потому, что они мстили некой родовой местью мне, тому, кто был готов в любой момент построить их, чтобы вести на смерть и возрождение. Без сомнения, я возьмусь за писанину, продираясь через тундры бессмыслия, растыкивая слова как кровавые флаги на собственных поминках. Незакрытые дыры, бессвязные вещи, переходы, кошмарные путешествия, города, приходящие и уходящие, встречи, побеги, предательства, всевозможные союзы, адюльтеры, триумфы, поражения… вот это факты. Дело в том, что в Америке я обнаружил, что нет ни одной вещи, которая была бы неопределенной. Предметы перемещались или же были губительны. Полагаю, это был мой способ избежать этого, но без ухода, отступить в неопределенность, — то, что я вскоре оказался на барже. (Альтернативы: тюрьма, дурка, морг.)

Я поднялся с постели и вернулся к столу, зажег там масляную лампу. Подкрутив фитиль, я поймал себя на том, что копаюсь в груде заметок, доставая некую страницу. Я поднес ее ближе к лампе и прочитал:

— Время на баржах…

День и ночь скоро стали для меня просто светом и темнотой, дневным светом или масляной лампой, и часто лампа делалась бледной и прозрачной на фоне долгого рассвета. Это солнечное тепло ложится мне на щеку и руку сквозь окно, которое заставило меня подняться и идти на улицу, обнаружить, что солнце уже поднялось высоко и небоскребы Манхеттена, неожиданно, впечатляюще и неуместно торчат в жарком мареве… Я часто спрашивал у себя, как далеко может зайти человек без того, чтоб исчезнуть. Это способ коситься на Манхеттен, видеть, как он день за днем рассыпается островами между пространствами воды на манер небольшого чуда, к которому никто не причастен. Ведь временами я воспринимал его с объективностью и сопричастностью как цепь неопровержимых фактов, как собственное мое состояние. Иногда она, эта архитектура, была подобна воронке.

Я поймал себя на том, что выпускаю в воздух тонкую струю воды из пипетки через иглу номер 26, готовлю новую дозу, елозя затвердевающим комком ваты в пузырящейся ложке… Одна небольшая шырка, чувствовал я, заставит вновь подняться рухнувшие крепостные стены Иерихона.

2

Tout ce qu’on fait dans la vie, même l‘amour, on le fait dans le train express qui roule vers la mort. Fumer I’opium, c’est quitter le train en marche; c’est s'occuper d'autre chose que de la vie, de la mort.

— Кокто

На 33-й улице находится Причал 72. По береговой линии расположено несколько зданий, они невысокие. Город располагается фоном. По краям у него закусочные, заброшенные и оставленные до лучших времен товарные вагоны, шпалы среди травы и гравия, незанятые участки земли. Грузовики компаний по перевозке и хранению припаркованы и брошены под туннелями участка широкого безлюдного полумрака, где удобно было бы совершить убийство или изнасилование. Блоки выдаются вперед в сторону Гудзона, наподобие недоразвитого кривого зуба из доисторической челюсти. Мост Джорджа Вашингтона находится на северной стороне. После восьми, когда забегаловки закроются, прибрежные улицы практически вымирают. Зимой огни под надземной дорогой горят будто лампочка в просторном и обшарпанном гараже, тускло освещая собственную пустоту. Редкие машины выскакивают с темной стороны проходящих через весь город улиц, сворачивают в слабоосвещенный район верфи, проезжают десять или Двенадцать кварталов на юг и потом снова возвращаются, двигаясь обратно к городу. Если пройти три квартала восточнее к Девятой Авеню, огни становятся ярче. Громогласная баба транслирует стоящей соседке делишки мужа. Окно, откуда она высунулась, находится, когда проходишь