Шум за окном стал стихать, и в кабинете можно было вполне отчётливо различать контуры стоящих в нём предметов: письменный стол, старая этажерка, шкаф, кресло в углу, фотографии в рамках, давно остановившиеся настенные часы с кукушкой. Спать по-прежнему не хотелось, и он стал одеваться. Каких-либо определённых планов в голове не было. Не зажигая света, он ощупью прошёл на веранду, зачерпнул из ведра ковш холодной воды и полил на шею. Громко фыркая, вытерся полотенцем, хотел, было, побриться, но потом махнул рукой и решил сделать это попозже.

В доме, кроме него, никого не было, и до сих пор это не казалось ему ни плохим, ни хорошим признаком. Так уж сложилось: в городе он больше жить не хотел, а сюда, на дачу в Огородниково, к нему ездила только жена, да и то на выходные, потому что не могла расстаться со своей работой. Сын был занят своими студенческими делами, и на дачу его нельзя было затащить никакими уговорами. А вот он расстался с городом и со своей работой без всякого сожаленья. И ведь как он любил свою профессию, гордился ею, не мыслил без неё своего существования!

Пять или шесть лет тому назад, вернувшись из очередной загранкомандировки, он вдруг поймал себя на мысли, что работа стала не интересной, бессмысленной и вообще лишней в жизни. Он сидел у начальника, отчитывался о выполнении задания и неожиданно поднял голову и взглянул ему в лицо. Мутносерые глаза шефа были наполнены безразличием и скукой. Трудно сказать, почему, но это потрясло его до такой глубины, что, ещё не отчитавшись до конца о проделанной работе, он тут же принял решение «завязать».

Никто, в том числе и жена, не понял мотивов этого спонтанного решения. Сотрудники в его возрасте, наоборот, любыми способами старались продлить своё «оперативное долголетие», а он добровольно решил уйти на пенсию. Его уговаривали остаться, обещали перевести на более спокойную и интересную работу, но он был непреклонен. На проводах, вопреки ожиданиям и сложившейся процедуре, он не «пустил слезу», а смеялся и искренне радовался уходу «на гражданку». При этом за стенами служебного здания у него не было ни одного предложения о том, чем заняться и на что употребить свободу, чем окончательно поверг своих коллег в недоумение.

Жена никогда не понимала его по-настоящему, хотя и ни в чём и никогда ему не перечила и, можно сказать, безупречно выполняла свою супружескую роль. Выполняла роль… Грустно всё это. Между тем, он сам во многом виноват в том, что у них за двадцать пять лет благополучного вроде бы брака не возникло той близости, о которой он когда-то мечтал в молодости. Думается, Ольга тоже страдала от этого, но изменить что-либо в их отношениях уже не могла. Его работа заслонила всё в их жизни, да и пробыли они все эти годы вместе, если хорошенько посчитать, не более пяти-шести лет. Дома были лишь скоротечные встречи, разговоры урывками, бодренькие наставления типа «не тужите, не скучайте тут без меня» и слишком частые и долгие расставания. Дома его не было не днями и неделями, а месяцами и годами. Какая уж тут могла возникнуть близость!

Оказавшись на пенсии, он стал большим домоседом. Жена продолжала работать в школе, а он сидел дома, занимался хозяйством, ждал её возвращения, ходил по магазинам и готовил ужин. Им обоим показалось, что наконец-то появился шанс как-то всё наладить, склеить, но и тут судьба распорядилась иначе. Прошёл уже год, как Ольги не стало. Исподтишка подкралась коварная и страшная болезнь и в считанные месяцы отобрала у него жену.

А сын — что сын? Отца он тоже видел мало, больше слышал о нём от матери. Нет, жаловаться было бы грешно, Алёшка вырос вполне приличным парнем, но он живёт своими интересами, и что на душе у отца, его просто не интересует.

…Дождь перестал совсем, а в окнах веранды забрезжили первые отблески солнечных косых лучей. Он натянул на ноги резиновые сапоги и вышел на порог веранды. Его встретила привычная суета проснувшихся пернатых, он жадно, всеми органами чувств ловил каждый признак просыпания природы, и морщины на его лице раздвинулись в мягкой улыбке. Вот зачем он сбежал из города, поселился в старом домишке и отрёкся от всей суеты! Чтобы каждое утро вновь открывать подтверждение незыблемости мироздания и заданного раз и навсегда круговорота природы. Теперь это стало для него насущной необходимостью. Жизнь в Огородниково, даже если он ничего не делал, отнюдь не казалась ему одинокой и скучной. Собственно, и скучать-то было некогда: поддержание режима жизнеобеспечения в условиях русской дачной патриархальщины не оставляло времени на сибаритство, и это помогало наполнить его существованье каким-то новым смыслом, смыслом наслажденья самой жизнью, а не её видимостью.

— Что-то ты, Алексеевич, сегодня рановато поднялся! — услышал он с соседнего участка высокий женский голос. — Тоскуешь всё?

— Да нет, я просто так… Погода уж больно хороша, — ответил он слегка раздосадовано. Соседка Мелькова имела обыкновение как-то бесцеремонно и некстати вторгаться в его мысли и, признаться, всегда попадала в точку. — Пойду прогуляюсь.

— Пойди, пойди. Ишь, какая благодать опустилась на нас грешных, — запела она с напускной смиренностью. — Теперь огурчики пойдут, помидорчики, капустка…

Мелькова обработала и засадила овощами весь участок и каждый день ходила на станцию торговать выращенной продукцией. Пару раз она предлагала продать ему клубнику, крыжовник, но он наотрез отказывался. Верх своей дачи, оставшейся в наследство от умершего мужа, представителя средней торговой номенклатуры, а также летнюю пристройку вдова сдавала на лето дачникам, и он был невольным свидетелем того, как она по каждому поводу скандалила с ними и третировала их почём зря. Особое недовольство у неё вызывали дети, которые так и норовили без её разрешения то сорвать с грядки созревшую ягоду, то полакомиться яблоком, то уронить на парник мяч. Вставала она, правда, с первыми лучами солнца и возилась на огороде до позднего вечера. Крепкая была женщина, двужильная.

Его маршрут проходил по дачной улочке, потом сразу поворачивал в сосновый лесок, петлял по утоптанной тропинке и неожиданно упирался в зеленоватое зеркальное блюдце небольшого, но глубокого пруда. Там он останавливался у деревянных грубо сколоченных мостков, осматривался окрест, наблюдал за редкими рыболовами, тщетно пытавшимися выловить из зеленоватой воды полудохлых ротанов, а затем медленно раздевался и с разбега прыгал «солдатиком» в воду. Он делал «круг почёта» вдоль отвесных глинистых берегов водоёма и опять возвращался к мосткам. Растеревшись докрасна полотенцем, он мелкой рысцой пробегал несколько раз вокруг пруда и садился на мостках, чтобы слегка поразмышлять