любовью, не снимая шляп, кроется некое сифилисное вырождение. Даже бумага, на которой они изображены, желтеет от ветхости, только подчеркивая кажущуюся бледность, неотъемлемую чахлость фигур. Сета, Видала, Густава и Клея сие макабрическое зрелище как будто ничуть не смущает, – возможно, потому, что они женаты и думают, что будут жить вечно в своем потомстве. Снова эта вечная беда с родословной. От желания размножаться не убежишь. Целибат ведет к скуке и бесцельному ожиданию, обязательным для возобновления страсти к жизни. Что есть эта красная библиотека, как не угнетающий зал ожидания, где взрослые мужчины неловко переминаются с ноги на ногу и пускаются в мелочные тирады о работе, сексе или все еще живых старых межличностных обидах – наследии сотни наших взаимопереплетенных детств? Вот именно. У высоких шкафов с выпусками National Geographic Magazine поднялся шум: это Фостер разгорячился из-за своей любимой темы – гибели мироздания. Рано или поздно каждому из нас приходилось выдержать его импровизированные спичи о человеческом уделе. Этим вечером незадачливой жертвой угораздило стать Эндрю.

– Я, младший, предельно серьезен. Угроза только нарастает, – стращал Фостер.

Он припер брата к подставке с журналами. Его разговорный стиль основан на напоре. Сегодня Фостер был на взводе. Придвинулся вплотную к Эндрю и вещал, глядя ему прямо в лицо:

– Грядут мировые перемены. Все указывает на масштабное геофизиологическое изменение. Я годами говорил об этом и повторю вновь: уровень океанов поднимается! Растения и млекопитающие вымирают! Гибнут города, генетические бедствия всех мастей разгуливают по округе, как в воскресном парке!

– Ты о чем вообще, Фостер?

– Я о грядущей волне новых разновидностей рака, которые во время глобального красного прилива неизбежных будущих распространятся всюду, подобно обычной простуде.

– Будущих?

– Именно. «Будущее» – собирательное слово для всех возможных будущих каждого индивида, – снисходительно, как ребенку, объяснил Фостер и продолжил: – Знаешь ли, Эндрю, я безмерно восхищаюсь тем, что ты делаешь для бездомных.

– Это что ты имеешь в виду?

– Что сказал, то и имею.

В красной библиотеке уже темнело; на улице смеркалось, зимнее небо выглядело пепельно-серым в чистых окнах, выходящих на восток. Который сейчас час? Тот самый мрачный час перед лунной ночью. Час коктейлей. Почему не горит огонь в камине? И где Спунер? У него с собой всегда есть выпить.

– В конце концов, разве не все мы нуждающиеся? С точки зрения метафизики? – напирал Фостер. Его лицо раскраснелось, а в глазах пылала вера в нечто большее, чем он сам. Наш Фостер то и дело во весь голос озвучивает самые что ни на есть поразительные идеи: синхронию, межвидовую телепатию (животные читают наши мысли), ангельское вмешательство (ангелы помогают нам преуспеть в жизни), морфический резонанс (все члены семейной группы с генетическим родством, как бы широко ни были рассеяны и как бы ни отличались друг друга, немедленно понимают или перенимают изменившиеся характеристики или новые навыки одного из представителей рода), теорию о возможном мире, китайскую астрологию и разнообразные древние пророчества о преображении планеты в новом тысячелетии. Добейся Фостер своего – и мы бы все забыли о своих разнообразных депрессиях ради общего страстного крестового похода во имя всеохватной духовной реформы. В этом плане – нешуточной тягой трудиться ради всеобщего блага – мегаломаньяк Фостер немногим отличается от более прагматичного брата Эндрю, который на семейных сборах средств частенько пускает шляпу для пожертвований в пользу процветающего палаточного городка, что вырос – словно в одночасье – на неухоженном лугу за садовой калиткой, сразу перед нашими стенами.

Я всегда отдаю Эндрю то, что у меня завалялось в карманах. Поздно ночью из окон видны их костры.

– Здесь холодно или мне кажется? – прошептал Вирджил.

– Явно дует, – ответил я. Его тело, втиснутое рядом на расшитом двойном кресле с кисточками, казалось сырым и теплым; на щеках и белом лбу светилась липкая испарина – спутница его хронических ночных приступов горячки. – Тебе одолжить свитер?

– Нет.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Когда Хайрам разожжет огонь, все будет хорошо.

– Точно?

– Абсолютно.

– Если что, скажи.

– Мило с твоей стороны. Спасибо.

Мы снова обратили внимание на происходящее рядом с Максвеллом. Упавший лежал на спине в окружении ног. Он не шевелился. Одежда – в беспорядке. У головы пострадавшего присел Барри. Из-за плеч врача наблюдали братья, за ними толклось еще больше зевак, не спускавших глаз с лица Макса и рук Барри. Тот вроде бы полез Максвеллу в рот. Да, в самом деле сунул пальцы в рот, что-то выуживал. Вытащил пальцы обратно. Набрал воздуха в грудь. Зажал Максвеллу нос, прижал рот к его губам и несколько раз выдохнул.

– Это серьезно, – сказал кто-то. И стоило произнести это вслух, как стало ясно, что так оно и есть: жизнь нашего дорогого брата в опасности, а мы нелепо бездельничаем на диванах (кроме Барри, который склонился к голове Максвелла и все дул, дул). Как в тот раз, когда пятилетний Винсент свалился с крыши, и рядом во дворе играли только Рэймонд и Ник, и они были еще маленькие, чтобы осознать серьезность угрозы, и Винс прополз по гравию и ступенькам в холл, где и потерял сознание в море мальчишеской крови. Тогда тоже никто не знал, что делать. Слава богу, у нас есть Барри. Благо Максвелл не истекал кровью. Из его нагрудного кармана как будто торчало что-то зеленое и лиственное.

И тут – тихий голос Вирджила, его влажное дыхание, щекочущее ухо; он придвинулся и злобно пожаловался:

– Черт. Псины Чака.

И правда. В высокую восточную дверь библиотеки вошли, болтая хвостами, свирепо скрежеща когтями по паркету, собаки – флотский доберман и линяющая английская овчарка, Стрелок и Рольф, без поводка, как обычно, – и самодовольно понеслись к телу Максвелла, словно он им игрушка, чтобы лапать и лизать.

– Эй! – воскликнул Генри.

– Осторожно! – крикнул Артур.

– Собаки! – завопил Джеймс.

– Берегись! – предупредил Саймон.

И вот они накинулись. Трепали Макса. Топтали живот. Языки – наружу.

– За ноги хватай!

– Закройте им пасть!

– В другую сторону!

– Уберите их от головы!

Потом – голос Фостера, пронзительный и четкий:

– Оставьте их! Они знают! Они помогают! Они хотят его оживить! Собаки умеют! – кричал наш звериный телепат.

– Да идут они на хрен, – сказал кто-то, как вдруг от двери раздался властный голос владельца собак, вошедшего в библиотеку следом, – Чака, окружного прокурора:

– Сидеть.

Собаки послушно слезли с неподвижного Макса и замерли по бокам от него. Так они и стояли, два бдительных мохнатых стража, наблюдающих за его телом. Косились на уставившихся на них людей, на лицо и волосы Максвелла, блестящие и мокрые от собачьей слюны. Рубашка ботаника и мой итальянский шелковый галстук стали липкими. Доктора собаки вовсе сшибли с ног, и теперь Барри, поднимаясь, ворчал и жаловался. Стрелок в шипастом ошейнике оскалил зубы и зарычал.

К счастью, уже подошел хозяин зверей – с поводками и карманом, набитым лакомствами. Невозмутимым ласковым голосом, которым собаководы разговаривают с непослушными питомцами, Чак сказал:

– Спокойно, Стрелок, спокойно. Стрелок – хороший мальчик, хороший пес. Спокойно, Стрелок, мой пострелок, хороший пес.

Доберман ревниво надулся. Чак достал угощения. Бросил им в пасти. Овчарка и доберман мотнули головами и ловко поймали их на лету, не сходя со своего места рядом с Максом.

Овчарка – душка, но вот второго пса из-за породы боялись все.

Конечно, Барри не смолчал:

– Я тут пытаюсь вернуть к жизни твоего брата. Держи своих зверей на поводке. Особенно этого. – Он указал взглядом на добермана.

– Стрелок и мухи не обидит, – заступился Чак. – Мои собаки – самые добрые создания на всем свете. Не обижай Стрелка. Вот, мальчик, – сказал он, снова угощая чистокровного зверя черно-коричневого окраса.

Глаза Стрелка маниакально загорелись. Энергия в нем била ключом. Как и во всех нас в тот долгий момент, когда заходит солнце и по темнеющим стенам огромного красного зала тянутся тени от ламп.

Собаки чавкали. Барри искал у Максвелла признаки жизни. Зигфрид, Кристофер и Милтон стояли в ожидании приказов о помощи, если потребуется. Рольф, лохматая овчарка, дружелюбно обнюхивал одежду Максвелла. Никто вроде бы не заметил, что Рольф принюхивается к таинственной зеленой веточке, торчащей из нагрудного кармана ботаника. Палка! Рольф взял лиственный сучок в мокрую