– Ясно. На полосу?

– На разворот. В этот номер.

– Почему в этот? У меня дедлайн был вчера!

– Да ладно тебе, – Лада махнула рукой, – не ссориться же с коллегами.

– А ставить куда? Разворот добавлять – это все переверстывать.

– Редакционный материал уберем: чушь эту брюлловскую, – объяснила Лада. – Ну все, иди.

– Да, – Инна встала, – всего доброго.

Начальница молча кивнула.

Из кабинета главного редактора Инна вышла растерянная. Лада была какой-то странной сегодня: не кричала на нее, не показывала своего превосходства. Неужели разрыв с Диланом так сказался на ней? Все-таки она женщина, и это значит, что личные отношения для нее важнее всего. Сегодня Инна и сама постоянно ловила себя на том, что все время думает об Игоре.

Она оглянулась – не хотела, чтобы вездесущие уши коллег и шустрый нос какой-нибудь Танечки совался в ее дела, – достала телефон и набрала номер Игоря. Он по-прежнему не отвечал.

Позвонила Сашке.

– У тебя все нормально? – третий раз за день один и тот же вопрос.

– Да! – раздраженный ответ.

– У меня скоро командировка в Париж.

– Лети…

Вернувшись на рабочее место, чтобы отвлечься от грустных мыслей, Инна занялась материалами, которые прислала ей Лада. Не понимая смысла, она вытаскивала из пресс-релиза текст о каких-то безумно дорогих домах и квартирах в центре Москвы. Редактировала. А сама думала о том, что ей надо обязательно разыскать Игоря. «Человеку творческому нужна независимость» – да и бог с ним. Она не собирается отнимать у мужчины свободу, только хочет быть рядом.

– Что там главвредина? – Инна вздрогнула, услышав голос Мишки.

– В порядке, отправляет в Париж.

– Неплохо, – он удивленно покачал головой, – за что такая подачка?

– Суслов, – разозлилась Инна, – хватит меня оскорблять!

– Прости великодушно, – начал дурачиться он, изображая юродивого, – государыня милостивая.

– Мишка, отстань, – она улыбнулась, – мешаешь работать.

– Раз я тебе больше не нужен, – задумчиво произнес он, – пожалуй, двину. «Хрипушку» дома доделаю, здесь все галдят, ни черта не слышу.

– Телефонное интервью с Прохоровым? О выборах?

– О них, чтоб им всем…

Мишка ушел, а Инна погрузилась в работу и мысли об Игоре. Когда подняла голову в следующий раз, большинства коллег уже не было на местах. Она взглянула на часы, отругала себя – невозможно каждый день являться домой позже восьми! – и сорвалась с места, пришпоренная чувством вины.

Через десять минут она уже вбегала в метро.

Лампы дневного света едва слышно гудели, глаза у ребят слипались. Бодрячком была только Валентина Сергеевна – прохаживаясь вдоль доски, с выражением диктора детского радио советских времен читала английский текст. От ее монотонных движений и выписывавших кренделя интонаций спать хотелось еще больше.

– And now, – строго провозгласила она в финале, – write down this text[1].

По рядам пронесся недовольный гул.

– Вы не предупредили, что изложение! Это нечестно!

Нытье нарастало. Бывалая Валентина Сергеевна захлопнула учебник и, обведя класс устрашающим взглядом, сообщила:

– You have twenty minutes![2]

Погудев еще пару минут, класс затих; ученики пытались хоть что-то вспомнить. Сдать англичанке пустой лист означало получить двойку в журнал.

– Мака, – прошелестел сосед по парте, – ты че-нить запомнила?

– Не-а, – девочка сложила голову на руки. Длинные светлые волосы рассыпались по парте.

– Че делать будешь?

Она молча пожала плечами. Пока ее тревожили другие мысли – о Филе. Мальчишки сказали, студентка бросила его уже месяц назад, и Мака не сомневалась – скоро настанет ее звездный час. Она терпеливо ждала целых полтора года, делая вид, что все в норме, а сама по ночам ревела в подушку. И вот свершилось – соперницы не стало. Но Фил подкатывать к ней не спешил. Он погрузился в страдания: говорят, уже несколько раз его видели пьяным до потери сознания.

Мака подняла голову и взглянула на часы над доской. От двадцати минут осталось лишь десять, пора было действовать: Валентина Сергеевна не посмотрит на муки неразделенной любви и влепит «пару».

Можно было, конечно, сыграть острое недомогание – мало ли у современных девушек проблем – и закрыться в туалете до конца урока. Но такой номер она недавно проделывала – с русичкой, да и прозорливая Валентина ей вряд ли поверит. Еще вариант – завопить, что забыла выключить дома утюг и квартира может сгореть. Только англичанка у них слишком умная: заявит, что на всех утюгах сейчас есть предохранители – при перегреве они отключают ток автоматически. А даже если не так, не похожа была Мака на человека, одежда которого знает, что такое утюг. Не пройдет этот номер.

Время шло, достойных идей не было.

Из всего текста, который хитрая Валентина Сергеевна прочла два раза с единственным предупреждением «слушайте внимательно», Мака запомнила только одно слово rain. Да и то лишь потому, что за окном шел дождь – капли монотонно стучали по стеклу.

До сдачи работ оставалось всего несколько минут. Мака растерянно оглядела класс – ботаники, высунув языки, сосредоточенно строчили. Нормальные люди мучились, выдавливая из себя предложение за предложением. Таких, которые не написали бы ни слова, уже не было. Даже бестолковый сосед по парте что-то вымучивал.

Мака выдрала из рабочей тетради чистый лист, взяла ручку и, сдвинув брови, набросала всего четыре строки.

Через две минуты дежурный собрал работы. Положил их, всем видом демонстрируя раскаяние перед классом, на учительский стол. А Валентина Сергеевна, получив добычу, тут же начала перебирать листки.

– Что это? – пристально посмотрев на Маку, спросила она от удивления по-русски.

– Изложение в стихах.

Валентина Сергеевна хмыкнула.

– Прочти.

Мака поднялась из-за парты и, нога за ногу, подошла к учительнице, чтобы взять протянутый ей листок. «Вам же хуже», – подумала она и повернулась к классу лицом. Нарочито откашлялась, вызвав смешки – народ, знавший Маку, уже был в предвкушении, – и, найдя взглядом темную челку, из-под которой на нее с любопытством смотрели печальные карие глаза, с выражением начала:

Open the window to hear the rain.

It cries as a widow at her husband’s grave,

Laughs as a baby, screams as a bird…