Проснулся действительно весь в поту, долго лежал, глядя на темно-серую плиту потолка, слушая шварканье пил и наждачек и радуясь, что все только что пережитое опять только сон. Да, впрочем, может быть, и лучше, если бы это произошло на самом деле. По-настоящему. Выйти на сцену, увидеть ряды зрителей в желтоватом тумане, почувствовать, как они ждут моего голоса, сильного, чистого, который сразу унесет их из этой реальности, ждут чуда, которое один я могу сотворить, я же стою и бормочу, бормочу несвязное, жалобно глядя на них, на честно купивших билеты. И сначала тишина одинаково оторопевших сотен людей, а потом шепотки, хихиканье там, там, там, и вот – везде. И свист, издевательские рукоплескания, и уже открытый, ревущий гогот… Так бы опозориться, на всю катушку, по полной программе, и больше уже никогда, никогда даже не помышлять… Даже во сне. Забыть, что ты был актером, часто любовался собой, удивлялся себе, как должное принимал букеты, с улыбкой победителя выходил на первый, второй, третий поклон…

Сел, помотал головой. То ли от духоты в подвале, то ли от водки было тошно. На виски давило тупым и горячим, руки были ватными, в груди жгло, кололо… Посмотрел на часы. Половина восьмого. Это вечер?.. Получается, часов десять проспал. Оттянул встречу с родителями, слегка отрепетировал легенду. Только вот поговорить ни с Серегой, ни с его ребятами как следует не получилось. А надо все-таки с кем-нибудь… До родителей. Нормально, не торопясь, чтоб задавали вопросы, лезли в душу, а я, мучаясь, отыскивал ответы на самое-самое…

И, взяв сумку, сигареты, я, не прощаясь, направился к Людмиле. Она хорошая женщина, тихая и душевная, несчастная, и живет рядом совсем, через дорогу.

На улице пересчитал оставшиеся деньги. Сто сорок рублей плюс еще какая-то мелочь… Тянуло купить бутылку вина, и я даже повернул в сторону магазина, а потом решил повременить – вдруг Людмилы нет дома, и куда я тогда с этой бутылкой, или выпить откажется, и придется мне, что ли, одному осушать. Предложу, а там: да – да, нет – нет…

С Людмилой мы познакомились в театре. Ее, как и всех остальных, привел Игорь, сразу дал главную роль – Анны Снегиной, где я был Есениным. Фактура у нее отличная: высокая, стройная, черты лица правильные и крупные, что для театральной актрисы важно. Только вот главного – таланта – не оказалось. Игорь помучился-помучился и почти перестал ее замечать. Где-то примерно в то же время Людмила забеременела и ушла из труппы. Я часто встречал ее в городе, мы подолгу болтали. В основном о театре… В последнее время видел Людмилу с коляской – катала сына.

Сын, Мишутка, по слухам, у нее от Игоря. И главную роль ей тогда дал он, говорят, как любимой девушке… Вообще девушек у него всегда хоть отбавляй, но Людмила в определенный период была, так сказать, единственной. А потом охладел. Может, разочаровался в ее актерских способностях или как в женщине…

Я всегда завидовал таким людям, как наш режиссер. Липнет к нему противоположный пол, и Игорь с этим полом обходится вроде небрежно, хамовато даже, но и сказать что-то такое умеет, отчего в пять секунд любую влюбляет. У меня не получается. Относятся ко мне с симпатией, с заботой, вниманием, порой с восхищением, но стоит мне попробовать сойтись с девушкой плотнее, обнять ее, притянуть к себе, поцеловать, и я неизбежно получаю отпор. Иногда грубый, чаще мягкий, почти извиняющийся (ты, типа, очень хороший человек, актер прекрасный, но, извини, давай просто будем друзьями). И бегут к другим.

Когда Людмила появилась у нас, я, не разобравшись, стал за ней ухаживать, порывался провожать до дому, мечтал, что она станет моей первой девушкой. Оказалось – уже занята… Мы почти одного возраста, но она выглядит старше: такая взрослая, уже женщина, именно Людмила, а не Люда, не Мила; когда же родила, стала матерью, разница обозначилась еще резче, и даже мысли снова начать за ней ухлестывать не появлялось. Да и пытаться сойтись с ней после Игоря было бы, как я считаю, унизительно – вот, мол, режиссер поматросил и бросил, а актер подобрал… В общем, отношения у нас с ней сохранились приятельские, не больше. Встретившись, болтали на всякие легкие темы, не углубляясь в душевные дебри; я говорил, какой у нее чудесный сынок, а она хвалила меня за очередную отлично сыгранную роль. Но в глазах ее я видел страдание, горечь и зависть, что я там, при деле, а она… Заговаривать об этом я не решался, теперь же, наверное, самое время.

У нее дома я бывал до этого раза три или четыре, в начале знакомства, когда она была в фаворе, бывал с Игорем. Пили кофе или вино, обсуждали театральные проблемы, строили планы… Жила Людмила одна, ее родители были из числа тех немногих шахтеров (точнее, жителей того городка), ради которых строился Новогорняцк. И они даже сюда переехали, получив двухкомнатную квартиру, но потом ради работы вернулись обратно. Людмила осталась.

– Привет, – сказал я. – Можно?

– Что? – она, кажется, испугалась. – А, да, конечно… Привет!

Посторонилась, и я вошел.

– Ты ведь в Москве, – сказала так, точно слово «Москва» означало нечто вроде кладбища.

– Ну, как – взял вот и вернулся… Гнусно там.

Людмила машинально качнула головой. Она была в темном ворсистом халате, и шея, запястья, голени, наверное, из-за его цвета и плотности казались особенно светлыми, гладкими. Живыми.

– Понятно… Что ж, проходи. Только тише, ладно? Мишутка только уснул.

Направилась было в комнату, давая мне место положить сумку, разуться, но я ее остановил:

– Слушай, Люд, за вином, может, сходить? Легкого… посидим…

– У меня водки немного есть. Выпей, – не особенно гостеприимно ответила, – а я ничего не хочу. Так посижу… Ни сил, ни настроения…

Сели на кухне. Тесненькой, загроможденной тумбочками, плитой, табуретками, холодильником, нависающими со стен шкафчиками. Еле-еле вдвоем здесь уместились. Впрочем, и у меня дома кухня такая же, да и у остальных, где бывал. И когда вечером или в выходные семья собирается вместе, есть приходится (постепенно это переросло в традицию) в большой комнате. У нас в городке ее гордо именуют «зал».

Людмила молча достала из холодильника с полбутылки «Привета», порезала хлеб, сыр, выловила в трехлитровой банке несколько соленых огурцов, плюхнула на тарелку капусты. Оглядела стол, опять сунулась в холодильник, что-то там поискала и, не найдя, села напротив меня. Посмотрела опасливо-выжидающе, опустила глаза на еду, спохватилась, подала мне стопку.

– Спасибо. – Я налил в нее граммов тридцать, предложил: – Может, чуть-чуть, за компанию?

– Нет, не могу. Пей, – на ее лице появилось нечто вроде улыбки, – я в душе с тобой.

– Что ж, ладно. – Чокнулся с бутылкой и выпил.

Честно говоря, на такой прием я не рассчитывал. Ожидал вопросов, хоть каких-то эмоций, а тут хуже, чем у Сереги в подвале, – молчание, не очень-то и скрываемая враждебность… Пришлось начинать без прелюдий:

– Вот, Людмила, взял и свалил. Даже не стал пробовать. Глупо, конечно… И не то что свою слабость почувствовал, а… – я щелкнул пальцами, подбирая точное слово, – а, понимаешь, как-то противно стало. Толпа этих, которые ничего не умеют, театр издалека, может, только и видели, а думают, что перед ними все должны… Славы им надо. Поступить в престижное место, на глаза кому надо попасться и засветиться в паре реклам. А там уж покатит… Сериалы, то-се… Противно это, Людмила… В-во-от… – Меня ненадолго хватило, и после вздоха пришлось потормошить Людмилу вопросами: – А? Как думаешь? Правильно я поступил?