– Поразвлечься, – фыркнула Хейзл. – Терпеть не могу это слово. Американцы его вконец затаскали. И вообще – я чаще всего хожу на похороны. – Хейзл запихнула платье обратно в коробку и отправилась решать проблему с Громилой. Джим допил лимонад и последовал за ней.

Будь она жива, Хейзл сию же минуту прошлась бы гребнем по завитым в виде штопора локонам вдоль щек и взлохматила бы седые пряди. А вместо платья натянула бы ветхие джинсы и ковбойскую рубаху.

Джим был страшно зол на Хейзл, но даже ему показалось несправедливым отправить ее в вечный путь в таком виде – ни капельки не похожей на себя.

Но его возмущение тем, что Хейзл ушла из жизни, не дождавшись назначенного ей природой срока и не дождавшись подписания договора купли-продажи на ферму, снова взяло верх над жалостью к ней потому, что Фэнси совершенно неподходящим образом приукрасила старую упрямицу.

Как могла Хейзл так с ним поступить?

Ну как она могла оставить его подписывать сделку один на один с Фэнси, тем более теперь, когда у него все внутри переворачивается от мысли, что оба они снова свободны? С тех пор как два дня назад он услышал медовый голосок Фэнси в телефонной трубке, он непрестанно думал только об одном – о своем бесконечном одиночестве. И непрестанно задавал себе вопрос: испытывает ли она когда-нибудь что-нибудь похожее?

Совершенно неуместные образы и события начали всплывать в сознании Джима, а вслед за памятью заработало и воображение. Он стал представлять себе, какой будет их первая встреча в аэропорту. А потом он испытал нечто в высшей степени странное, его чуть ли не затошнило, когда секретарша Фэнси по телефону передала, что той его услуги не понадобятся, она, мол, наняла машину и приедет в город самостоятельно. В конце концов он решил, что это даже к лучшему. Чем меньше они будут видеться, тем проще для обоих.

Точно. От одной только мысли, что он после десяти лет встретит Фэнси на виду у всего города, Джим весь взмок, и рубашка под черным костюмом противно прилипла к телу. Сумасшествие какое-то. Эта несносная, рыжая, высоко взлетевшая гордячка разведена и на день-другой вернулась в город. Только и всего. Но этого оказалось достаточно, чтобы шелковый галстук вдруг сам по себе затянулся у него на шее как удавка и перекрыл доступ воздуха. Она появится здесь с минуты на минуту. Черт, мало ему этой пытки – изображать вместо ярости скорбь, так еще добавится встреча с Фэнси.

Как может женщина вызывать в нем такой дикий страх?

В тесном помещении похоронного зала пряный, удушающе сладкий аромат красных роз у изголовья гроба ощущался особенно остро. От неимоверного количества лилий и хризантем рябило в глазах, и Джим неожиданно вспомнил, как Фэнси всегда любила цветы.

Без всякой, казалось бы, причины он вспомнил тот весенний день, когда ему исполнился двадцать один год, и он нашел на сиденье своей машины записку от нее с красной розой поверх листка. В записке она предлагала встретиться на их обычном месте чуть ниже по реке, на лесной поляне. Там он ее и обнаружил – обнаженную и улыбающуюся ему из-под покрывала полевых цветов.

Он вспомнил ее нежность, и страсть, и легкую дрожь, пробежавшую по ее телу, когда он прикоснулся к ней, и ее губы, шелковые и теплые, как лепестки согретой солнцем розы. Он целовал ее, он наслаждался ее вкусом, он обласкал языком ее всю, а она пылала и выгибалась навстречу его губам. Он вспомнил, как сливались в совершенном единении их тела, как ее пальцы вонзались в него, как она прижималась к нему и обещала, что будет любить его вечно… вечно. Он вспомнил неземную гармонию их одновременного взрыва. Они не могли насытиться друг другом в тот день. Как и в другие дни и ночи, когда она дарила ему себя.

Его страсть к ней была так велика, что он просто не в состоянии был утолить свой голод. Как и она свой. Когда она бросила его, крикнув, что любит его, но не настолько, чтобы заживо похоронить себя в техасской глуши, когда она навсегда уехала в Нью-Йорк, без единого слова сожаления, не ответив ни на одно его письмо, – он был твердо уверен, что ему пришел конец, что он умрет от разбитого сердца. Но он не умер; он лишь понял, что любовь умеет быть жестокой, и научился держать свои чувства при себе, так что Нотти досталось немного.

И вот пожалуйста, Фэнси снова свободна и спустя столько лет снова угрожает его душевному равновесию, вызывая совершенно нежеланные и ненужные воспоминания об их любви и страсти. Эти воспоминания меньше всего нужны сейчас, когда ему предстоит увидеть ее и переброситься парой незначащих слов в присутствии Грейси. Ему придется вести себя так, словно Фэнси ничего для него не значит. Но каким образом он с этим справится, если у него перед глазами стоит видение обнаженной Фэнси; если его пробирает дрожь при мысли, что Фэнси или Грейси – а может, и обе? – прочитают все на его лице?!

Черт, не нужно было слушать Грейси и поддаваться на уговоры прийти сюда. Хоть она и была права, конечно, сказав, что в таком городке, как Парди, где все друг друга знают, его отсутствие неминуемо вызовет пересуды.

Так что Джиму оставалось лишь молиться, чтобы Фэнси подурнела, покрылась морщинами или, на худой конец, растолстела после развода. А может, она стала покорной и слабовольной, а значит, и неинтересной для него? Господи, сделай так, чтобы он взглянул на нее – и не почувствовал ничего, кроме облегчения и отчужденности. С этой безмолвной молитвой Джим собирался было отойти от гроба и сказать Грейси, что проверит, как там его хулиганы, Оскар и Омар. Им недавно исполнилось по девять лет, но посторонний наблюдатель, послушав учителей, решил бы, пожалуй, что они страшнее банды головорезов времен Дикого Запада; что эта парочка появляется по будням в Парди исключительно ради охоты на школьных учителей, а по выходным – ради налета на местных лавочников.

За спиной Джима отворилась дверь.

Ровный, тихий гул голосов умолк. Комната вдруг стала меньше. Перед его мысленным взором снова появилось нежданное, но оттого не менее яркое видение прекрасного стройного тела Фэнси и ее сияющих глаз. Он опять отчетливо увидел, как она потянулась к нему навстречу, когда он один за другим убрал цветы с ее тела и прижался поцелуем сначала к матовой теплой белизне горла, а потом и к жаркой сладости губ.

Джим не увидел и не услышал ее, но он всем своим существом ощутил момент, когда самая известная дочь Парди переступила порог похоронного зала.

Она всегда была особенным созданием.

Ее присутствие электрическим разрядом пронзило его с головы до ног. Она нерешительно направилась к гробу матери – к нему, – и взгляды всех присутствующих были прикованы к ней.

Все взгляды, кроме его собственного.

Сердце его сдавило железным обручем страха – и он не в силах был поднять на нее глаза, хотя бы просто для того, чтобы проверить, услышал ли Господь его молитвы и превратил ли ее в толстую уродину.

Его обуял ужас при мысли, что она осталась прежней очаровательной, желанной и дерзкой Фэнси.