Значит, родители уже спохватились. Неужели они всерьез думают, что он ответит? Дождавшись переадресации на голосовую почту, Коннор выключает питание аппарата и смотрит на часы. Половина восьмого утра. Он протирает глаза, чтобы прогнать остатки сна, и старается понять, как далеко они успели заехать. Грузовик стоит на месте, но за остаток ночи, пока он спал, они проехали, наверное, километров триста. Неплохо для начала.

Кто-то стучит в дверь.

– Выходи, парень. Поездка окончена.

Коннор не жалуется: то, что сделал для него водитель, не сделал бы никто другой. Он не может просить о большем этого доброго человека. Он распахивает дверцу и выходит наружу, чтобы поблагодарить старика, но оказывается, у двери вовсе не он. В нескольких метрах от кабины полицейские заковывают в наручники Джосайю, а перед Коннором стоит инспектор по работе с несовершеннолетними и довольно улыбается. В паре метров от него стоит отец Коннора, сжимая в руке телефон, с которого он только что звонил.

– Все кончено, сынок, – говорит отец.

Эта фраза приводит Коннора в бешенство. «Я не твой сын! – вот что он хочет крикнуть. – Я перестал быть твоим сыном, когда ты подписал это чертово разрешение!» Но он в таком глубоком шоке, что не может и слова вымолвить.

Какая глупость – не выключить сотовый телефон, ведь именно по нему они его и выследили. Интересно, сколько ребят уже попались на эту удочку, забыв о простейшем трюке в своей слепой вере в надежность современных технологий. Ладно, что уж теперь. Но Коннор не собирается сдаваться, как Энди Джеймсон. Он быстро оценивает ситуацию. Грузовик прижат к обочине федерального шоссе двумя полицейскими машинами. В третьей машине прибыл отряд инспекторов по работе с несовершеннолетними. Мимо на скорости свыше ста километров в час пролетают автомобили; едущие в них люди безразличны к маленькой трагедии, разворачивающейся у обочины. Коннор снова принимает молниеносное решение и срывается с места, оттолкнув в сторону полицейского. Мальчик устремляется на другую сторону дороги, не обращая внимания на проносящиеся мимо автомобили. Не будут же они стрелять прямо в спину невооруженному мальчишке, думает он на бегу. Может, будут целиться в ноги, чтобы не задеть драгоценные внутренние органы? Он пересекает полосу за полосой, не глядя по сторонам, и водители пролетающих мимо автомобилей вынуждены совершать головокружительные маневры, чтобы не сбить его.

– Коннор, стой! – он слышит крик отца и выстрел.

Мальчик чувствует удар в спину – пуля попала в него, но ее, видимо, задержал рюкзак. Коннор решает не оглядываться. Добежав до разделительного ограждения, он видит, как на металлическом заборе появляется и расплывается небольшое синеватое пятно, как будто кто-то разбил ампулу с жидкостью. Полицейские стреляют пулями с транквилизирующим средством. Значит, хотят не убить его, а только сбить с ног и усыпить. Естественно, думает он, использовать на оживленном шоссе боевые патроны им вряд ли кто разрешит.

Коннор с разбега перемахивает разделительное ограждение и оказывается на пути «кадиллака». Машина летит прямо на него, и водитель при всем желании не сможет остановиться. Но он успевает заметить мальчика и выворачивает руль, чтобы объехать его. По счастливому стечению обстоятельств Коннор тоже не может остановиться – после прыжка через забор инерция продолжает тащить его вперед. «Кадиллак» проносится всего в нескольких сантиметрах от мальчика, больно ударив его по ребрам боковым зеркалом. Автомобиль с трудом останавливается, распространяя удушливый запах горелой резины. На заднем сиденье кто-то есть – держась за разбитый бок, Коннор успевает заметить чьи-то испуганные глаза. Оказывается, сзади в машине сидит ребенок примерно того же возраста, что и он, одетый с ног до головы в белое. Он напуган.

Полицейские уже успели добежать до разделительного ограждения. Коннор смотрит в испуганные глаза парня, сидящего на заднем сиденье, и неожиданно понимает, что нужно делать. Просунув руку в открытое окно, он поднимает задвижку и распахивает дверь машины.

Стоя за кулисами, Риса ждет своей очереди выйти к роялю.

Сонату, которую ей предстоит сыграть, она может воспроизвести даже во сне. Она часто так и делает. Сколько раз она просыпалась ночью, чувствуя, как пальцы перебирают складки простыни, словно клавиши рояля. Музыка играла в голове всю ночь, и, проснувшись, Риса продолжала слышать ее. Через несколько секунд сон рассеивался, только пальцы тихонько барабанили по простыне.

Она заставила себя выучить сонату в совершенстве. Ей нужно было играть так легко, как дышать.

«Это не конкурс, Риса, – часто повторяет мистер Дюркин. – Здесь не может быть победителей или проигравших».

Но Риса так не считает.

– Риса Уорд, – объявляет конферансье, – прошу вас.

Девочка расправляет плечи, закалывает длинные каштановые волосы и поднимается на сцену. Раздаются сдержанные, вежливые аплодисменты. Часть людей искренне ее поддерживают – в зале сидят друзья и учителя, которые желают ей успеха. Но остальные аплодисменты от тех, кого нужно впечатлить. Мистер Дюркин тоже сидит в зале. Риса занимается у него уже пять лет. Ближе его у нее никого на свете нет. Да и то уже прекрасно – не каждому ребенку в Двадцать третьем Государственном Интернате штата Огайо удается наладить с учителем такой контакт. Большая часть сирот, живущих в государственных интернатах, ненавидит своих учителей, считая их тюремщиками.

Стараясь не обращать внимания на дискомфорт, причиняемый неудобным концертным платьем, девочка садится за рояль – «Стейнвей» – черный, как ночь, и почти такой же длинный. Сконцентрироваться.

Она задерживает взгляд на рояле, заставляя лица людей медленно утонуть во тьме. Публика ничего не значит. На свете нет ничего, кроме нее, этого великолепного рояля и прекрасных звуков, которые она вот-вот из него извлечет.

Риса поднимает руки, и пальцы на мгновение застывают над клавиатурой, а потом девочка начинает играть. Пальцы порхают над клавишами, музыка струится из-под них, бегло, непринужденно. Прекрасный рояль поет… но вдруг левый безымянный палец соскальзывает с клавиши ре-бемоль, и вместо нужной ноты Риса берет простое ре.

Ошибка.

Она проскочила так быстро, что публика, возможно, ничего и не заметила, но Риса прекрасно все поняла. Фальшивая нота звучит в уме, как заунывный звук волынки, постепенно усиливаясь до крещендо, отвлекая девочку от игры. Риса теряет концентрацию и снова ошибается, а через две минуты берет неверный аккорд. Глаза наполняются слезами, и она перестает что-либо видеть.

«Оно мне и не нужно, – повторяет про себя Риса. – Важно чувствовать музыку. Еще не поздно выйти из этого пике, ведь нет?» Ее ошибки кажутся ужасными, хотя неискушенный слушатель вряд ли заметил бы их.

«Да не беспокойся ты, – сказал бы мистер Дюркин, – никто же тебя не осуждает». Да, может, он сам в это верит, но и то лишь потому, что может себе это позволить. Ему уже не пятнадцать, и он никогда не был сиротой, живущим за счет штата.