– Да ладно, и что с того? Они придут сюда в задницу пьяные, кто вообще что-нибудь заметит?

– Знаешь, если солдаты из Колдстримской гвардии Ее Величества заметят, что над их яйцами почему-то болтаются голубые картонные киски…

– Лапки.

– Что?

– Не сами киски, а их лапки. Зачем? Чтобы ублажать, понятное дело. Разве не это – главная задача любого мальчишника?

– …

– Что?

– Позвони Брукману, Мехмет. Он-то уж точно еще не открывал ящик с подарками на мальчишник.

– Да, он, похоже, очень торопился. Даже не взглянул на то, что ему подарили.

– Что ты ржешь?

– Я не ржу.

– Ржешь. Ты специально ему это подстроил!

– Да иди ты!

– Мехмет!

– Я у тебя во всем виноват! Ты прямо расист какой-то!

– Звони ему. Прямо сейчас.

– Почему я должен выполнять всю грязную работу? Ты слоняешься без дела и любуешься своей драгоценной фигней! Вот, что это ты опять притащил?

– Где?

– Вон там, что это ты прячешь за спиной всю дорогу?

– Это? Да так, ерунда. Это…

– Гусь?

– Это не гусь. Это журавль.

– Журавль?

– Журавль.

– Это как колодцы в деревнях? Видишь ли, Джордж, я должен тебе открыть одну истину…

– Ну. Давай. Колись-колись-колись…

– Сейчас. Боже! Дело в том, что рабство отменили две сотни лет назад, если помнишь.

– Помню. Это сделал Уильям Уилберфорс.

– И ты еще удивляешься, почему тобой не интересуются девчонки? По-моему, их не особо интересует Уильям Уилберфорс. Я, конечно, не знаю, но…

– У меня нет проблем с девчонками, Мехмет.

– Что, даже с последней? С той безымянной, которую никто так и не увидел? Она жила в Канаде, правда, Джордж? И звали ее Альберта?

– Даже не знаю, о чем ты говоришь, Мехмет.

– Не ломай комедию. И не делай вид, что я говорю с тобой на иностранном языке. А то мне опять покажется, что я пришел на прослушивание…

– Ладно, что угодно, только соберись и позвони куда нужно. И не вздумай перед этим сидеть в твиттере битых полчаса!

– В твиттере? Был ли мир таким же красочным, Джордж, когда ты появился на свет? И существовало ли земное притяжение?

– Полагаешь, у тебя достаточно квалификации, чтобы я тебя не уволил?

– Ну, начинается. «Это моя студия, и я тут хозяин…»

– Но ведь так и есть.

– Прекрасно. Тогда оставайся один со своим гусем.

– Журавлем.

– Тогда напиши у него это на лбу, чтобы все поверили, что это журавль.

– Это не для всех. Это…

– Что – это?

– Ничего.

– А что ты так покраснел? Есть чего стесняться?

– Да ты что? Глупости. Я просто… Встретил Журавушку. Вчера ночью.

– Журавушку? Ты имеешь в виду проститутку?

– Да нет же. Господи Иисусе! Просто журавлиха приземлилась в моем саду.

– И?

– И ничего! Иди и звони куда следует!

– Уже иду. Смотри, как изысканно.

– И перестань так вздыхать!

– Клиент, мистер Дункан.

– Что?

– Я говорю – клиент. Прямо за вашей спиной.

– Но я не слышал, чтобы дверь отворя…

– …

– …

– Чем могу?..

– Зовите меня Кумико, – сказала она.

* * *

Все всегда удивлялись, узнав о том, что Джордж американец – ну, или что он родился и вырос в Америке. Говорили, что на американца он не похож. Но кого бы ни спросили, что имеется в виду, каждый выглядел озадаченным – не потому, что не представлял, какими должны быть люди, «похожие» на американцев, а потому, что не знал, насколько это может обидеть Джорджа.

Все эти люди, даже из числа друзей – высокообразованных, не раз посещавших Америку, – крайне затруднялись расстаться с убеждением в том, что, не считая самого Джорджа (нет, что вы, что вы), все остальные триста миллионов его соотечественников – беспаспортные, ненавидящие любую иронию борцы во имя Иисуса, вечно голосующие за явно сумасшедших политиков, не устающие при этом жаловаться на то, что их вопиюще дешевый бензин на самом деле недостаточно дешев.

– Видите ли, Америка – это… – обычно начинали они, но тут же терялись и не знали, чем закончить фразу.

– «Нью-Йоркер», – подсказывал он. – Джаз. Мерил Стрип.

Обычно это сразу вызывало у них желание скопировать американский акцент, услужливо-открытую улыбочку и беспрестанные подмигивания. По крайней мере, эта привычка у них не исчезла и через многие годы; даже через десять лет после его переезда в Англию окружающие покупались на самую тупую остроту из сериала про Джея Юинга[1].

– Я из Такомы, – говорил он им.

Они и слышать не желали о том, что жизнь кого-либо, кроме них самих, может быть сложной и неоднозначной и что у старушки Истории никогда не бывает одной-единственной версии прочтения. Им оказалось до странного сложно принять тот факт, что Джордж хоть и американец, но вырос не на Дальнем Юге и не Восточном побережье, а на Тихоокеанском северо-западе, где акцент мягок почти по-канадски, и что его родители, пусть и самые заурядные церковные прихожане (еще один пункт в списке стереотипов об Америке) – а, простите, где вы найдете американских протестантов, которые не таковы? – к религии все же относились с позиции laissezfaire[2], словно к неприятной обязанности вроде прививок от болезней. Отец его, например, был тайным курильщиком, хотя его церковь славилась евангелической строгостью и такие пристрастия порицала. А однажды Джордж застал своих родителей врасплох – инцидент, о котором в их доме даже думать было запрещено, – и так узнал, что его предки время от времени берут на ближайшей заправке видеокассеты с порнушкой.

– Имя людям – легион, – настаивал он. – Даже если это и неудобно с общемировой точки зрения.

Взять хотя бы первый год, проведенный им в школе. Даже эта история в его жизни не была заурядной, что уж говорить обо всех остальных. Он причалил туда прямиком из детского сада (хотя кто не приплывает туда из детского сада? – думал он; возможно, это просто была его первая попытка увидеть мир и не задохнуться от ужаса?) и после года учебы сдал всю программу за первый и второй классы, а по чтению его определили сразу в четвертый, дабы не помер со скуки. Преподаватели любили его – за голубые глазищи, за смирение, граничащее с рабской покорностью, и за манеру держаться так, словно он собрался отрастить бороду в шесть лет от роду.