капли со сгустками крови. Её больше не пускали в жилое помещение. Она ютилась в прихожей.

Ехидный котяра проходил мимо с деловым видом, проскользнул в открытую для него дверь. Алексей видел, как песчинки калейдоскопа складываются в одну целостную картинку: седая мордочка между двумя короткими лапами. И тут он ясно ощутил тоску, но не ту, что приходит внезапно, когда мысли уводят в прошлое к лучшим временам, а другую, с которой ты живёшь каждый день и стараешься задушить весом дел и забот. Тоска, которая не отпустит, пока не умрёшь или не избавишься от её причины. Джина тосковала, и никакая травка или вкусная еда не могли её отвлечь от прожитых лет. От мягких и ласковых рук, от сильных объятий Лёши с которым можно было лежать часами и чувствовать тепло. От милой и пушистой подружки, с которой было не скучно, когда их оставляли одних. И славных днях, среди людей, и их любовь, что стала частью её, и которую не забыть и не заесть кашей с мясом…

За два года в осколках жизни так и не появилось Лёши и бабушки…

***

Вращение калейдоскопа прекратилось. Получилась целостная картинка. Лёша вернулся к Джине, в дом, что не стал ей родным. В коридор, под стол. Его старушка спала, и Лёша почувствовал, что это был тот самый день.

Лёгкий и холодный ветерок дотронулся до влажного носа. Он пришёл не с пустыми руками. Помимо осенней прохлады и запахов двора, он притащил ещё кое-что. Джина открыла глаза и принюхалась. Что-то, что казалось забытым, вернулось. Размытый образ Лёши. Не может быть! Она не чувствовала этот запах так долго… Неужели он рядом?

Джина потрогала носом воздух. Фыркнула. Левый глаз заплыл катарактой, правый видел чуть лучше. Она поднялась и посмотрела в мутное пятно перед собой. Размытый серый прямоугольник плыл вдалеке. Дуло с его стороны. Ей показалось, что она увидела фигуру. Запах, он шёл прямо оттуда! Она почувствовала, как обрубок хвоста дёрнулся. Он здесь! А если есть он, значит есть и она!

Джина пошла на запах. Ветерок дул сильнее. Пока она спала, рыжая и усатый шумели и говорили о чём-то, топали ногами, где-то близко и одновременно далеко. Она сбежала от них под стол, после того, как не смогла стерпеть и наделала очередную вонючую лужу, спряталась, а когда никто за ней не пришёл уснула. Глубокая старость она такая. Дверь во двор была открыта, и она вышла. Пушистый Борька сидел на крыльце и лениво лизал лапу. Запах уводил влево, к воротам. Джина фыркнула на кота, тот продолжал умываться.

Странно, в холода её выпускали только утром и вечером, но сейчас не пахнет утром или вечером. Сейчас пахнет…

Запах был тонким, еле уловимым. Она испугалась, что он может оборваться. А он обрывался, становился тоньше, уплывал. Она сделала шаг к забору, обернулась. Пахло кашей с мясом, рыжей и усатым, пушистым Борькой, всеми чем угодно, но не домом. А он… Джина рванула к калитке. Открыта. Холодный ветер пролетел резким порывом мимо, зацепил, потрепал мордочку, будто приглашая в путь.

Это не мой дом. А я хочу домой. Хочу домой…

И она побежала. Так, будто и не было никогда тех трёх и домика за зелёным забором, а были только Лёша и бабушка, вредный дед и подружка Эмка, с которой было весело, когда они оставались одни.

Короткие лапы налились силой. Она бежала за тонким хвостиком запаха, к дому, к родным. Окружающий мир был одним мутным пятном, но ей не нужны были глаза, чтобы видеть. У каждого предмета свой запах и стоит только почувствовать, как образ тут же появляется внутри.

Ветер завёл её в поле по протоптанной кем-то тропинке, мимо обломков сухой травы, камней и земли, к полоске леса у дороги. Крохотное сердечко готово было выпрыгнуть из груди, но останавливаться нельзя. Ленточка запаха, такая тонкая и слабая, в любой момент оборвётся, а вместе с ней и надежда на возвращение домой.

Квартирка на пятом этаже, бабушка, Лёша, малышка Эмма, они были частью её жизни, вселенной, возможно ли заменить целый мир кусочком? Стоило только почувствовать тонкую нотку прошлой жизни, как инстинкт поднял на лапы и отправил в путь, оставить чужой дом, чужой мир. Иначе нельзя. По-другому она не работает.

Сосновые иголки щипали лапки. Валежник так и лез в мордочку. Дышать стало труднее. Остановится бы… отдохнуть… Нет! Нельзя! Он уйдёт! Бежать. Бежать. Бежать…

Что это? Пахнет… Здесь ходят большие собаки? Да… Кажется, одна совсем рядом. Рычит, так страшно.

Грохочущая фура промчалась мимо. Ветер вывел её на дорогу.

Пахнет собаками и… дорогой. Нужно бежать вперёд, он там! Как же пахнет собаками. Но их тут нет. Они пометили тут всё, но их тут нет. Нужно бежать…

Джина подбежала ближе, встала четырьмя лапами на асфальт. Вдалеке показалась белая, с чёрным, морда фуры.

Трудно дышать… Передохнуть… Воды. Лечь и поспать. Прямо здесь. Так хочется спать.

Порыв ветра подтолкнул Джину под попу.

Нельзя! Бежать!

Джина рванула. Водитель фуры заметил маленькую чёрную точку, вдавил сигнал. Фура издала страшный рёв.

Большая собака прорычала за спиной Джины. Малышка сбежала с дороги по тропинке вниз, к кустам, в лес.

Сосновые иголки и шишки валялись повсюду. Кололи маленькие лапки. Хрюканье Джины поднималось высоко вверх, к пышным кронам. Запах вёл домой. Долго ли бежать? Хватит ли сил? Всё равно. Важен путь, стремление, вера. Нет полумер. Нельзя отказать от самого себя. Дорога к дому для неё и была жизнью. Тоже что и лежать под столом, кушать, гулять. Призрак семьи уводил её вглубь леса, подальше. Может ветер что-то знал? А может и не ветер это был, а собачий Бог? Все эти абстракции были недоступны для старой собачки. Она хотела к своим и так боялась их потерять, снова.

Не потерять… Чувствовать. Бежать. Помнить. Но как болят лапки. Как больно в груди. Какой шершавый воздух и как хочется пить… Но нужно бежать… Ведь они там. Они ждут. Бабушка погладит, а Лёша обнимет. А с Эммкой они поиграют в мячик. Вот только спать хочется очень и внутри болит всё. Чего больше? Сна или боли? Наверное, сна… Да. Больше хочется спать.

Джина бежала и не сбавляла темп от самого дома, но вот лапы стали терять силу, она замедлилась. Седая мордочка наклонилась вниз. Малышка устала, пошла. Сделала несколько шажков и упала. Синий язык вывалился. Пузо увеличивалось и уменьшалось. Свистящее хрюканье вылетало из пасти, улетало к вершинам сосен.