На этом герцогский сон оборвался, продолжению невовремя помешал почтительный стук в дверь. Герцог потянулся, зевнул и недовольно сказал: "Herein!"

У порога обалдевающе замер высокий бранденбургский гусар.

— Ваша светлость приказали разбудить, и я осмелился… Пора выступать.

— Который час?

— Тридцать две минуты десятого.

— Ого, подними шторы…

Гусар поднял шторы. В окна дерзко и жадно, потоками хлынул яркий солнечный день. Герцог сначала зажмурился, потом открыл глаза и чуть не обмолвился:

— Это взошло солнце Аустерлица!

Молодой двадцатишестилетний полковник уже тяготился второстепенной ролью славного Мюрата. Он с удовольствием, так бочком-бочком, обогнав кайзера, сам проскочил бы в Наполеоны…

Его светлость украсил своим присутствием легкий ранний завтрак и вместе со штабом корпуса уехал вперед к позициям.

5

Армейский пехотный полк с цифрою триста с чем-то на погонах окопался. Равнинная позиция не представляла особенных выгод. Но в силу стратегических соображений велено окопаться именно здесь. Полковой командир получил приказание не только удерживать позицию ценою каких угодно потерь, но и самому, в конце концов, перейти в наступление и овладеть буграми, что раскинулись ломаной линией по горизонту, впереди, верстах в двух. Наблюдаемые простым глазом, бугры эти производили самое невинное впечатление. Бугры как бугры. Но с помощью цейсовского бинокля можно было разглядеть то прямые, то зигзагообразные линии германских траншей. И видна была аккуратная немецкая работа. Хоть по линейке проверяй насыпи — так все математически точно. Иногда, опять-таки если смотреть в бинокль, показывалась над окопами голова в каске и тотчас же пряталась.

Чем черт не шутит, надо беречься. Шальных пуль мало ли, — свистят по всем направлениям.

Погода испортилась. С утра шел дождь и мутной сеткою заволакивал дали. В наших окопах было какое-то грязное, глинистое тесто. Утомленные, промокшие до нитки солдаты лежали хмурые, озлобленные. Это хорошо в виду предстоящей атаки. Чем солдат озлобленней, тем пуще он свирепеет, и тогда уже сам дьявол ему не брат, он лезет напролом и творит чудеса.

— Ну, что, братцы? — спрашивали нижних чинов офицеры в таких же, как и они, солдатских шинелях.

— Ничего, ваше благородие. Мокро вот… обсушиться бы…

— Бой будет горячий, живо обсушитесь!..

Словно в доказательство, что бой, действительно, будет горячий, шагах в пятистах, над окопами с тягучим и противным металлическим визгом разорвалась шрапнель. Ее облачко в хорошую солнечную погоду могло б показаться красивым. А теперь это были какие-то беспорядочные клочки грязной, расползающейся во все стороны ваты.

Новое облачко, третье, четвертое…

— Недолет, — резонно отмечал костромич, перетиравший и нюхавший колосья пшеницы.

Немцы нащупывали нашу пехоту.

Немного погодя снаряды стали разрываться уже позади окопов. Наша артиллерия, стоявшая в тылу пехотных линий, отвечала. И теперь уже наши разрывы тучками реяли в воздухе над буграми окопавшихся немцев.

За артиллерийским начался поединок пехоты. Мы обстреливали бугры, бугры обстреливали нас. Серьезных потерь наши еще не имели. У одного солдата пробило пулею фуражку и содрало с головы кусок кожи. Хозяйственный костромич был легко ранен в левую руку. Еще у кого-то пуля застряла в плече. И только один солдат, смертельно раненный в лоб, вместе со своей винтовкой упал, откинувшись на сырое глинистое дно траншеи. Все чаще и чаще свистят пули.

Солдаты, видя раненых товарищей, начинают звереть. Здесь и страх за себя, и злоба против "тех" в остроконечных касках, что засели там в буграх и посылают сюда увечье и смерть. Кажется, весь воздух насыщен сухой несмолкаемой ружейной трескотней. Тысячи, десятки тысяч выстрелов, каждый сам по себе нестрашный и негромкий, сливаясь вместе, вырастают в нечто внушительное, грозное, стихийное. И ухающими протяжными басовыми нотами врываются в этот трескающийся шум выстрелы орудий.

Цвиркун работает безостановочно, едва поспевая вставлять и выбрасывать обоймы. Мокрый от дождя ствол его винтовки обжигающе горяч, Цвиркун стреляет с обезумевшими глазами. Зубы стиснуты. Страха нет и в помине. Улетучился, сгинул в этом огне, свисте и грохоте. Одним желанием полон Цвиркун: отомстить немцам, за все отомстить! И за костромича, к которому он успел привязаться, и за самого себя, Цвиркуна, которому мокро, холодно и который со вчерашнего дня маковой росинки не имел во рту, и за кованые телеги, железные крыши и высокие заборы немецких колоний. За все разом…

6

Приказано было наступать.

Солдаты, покинув траншеи, бросились вперед к буграм. Офицеры перебрасывали их по частям. Бегут, бегут и все ложатся на землю. Залп… Вскакивают, перепачканные грязью, и… дальше. Опять падают. Опять залп. Некоторые остаются лежать, кто раненный, кто убитый. Уцелевшие счастливцы бегут, устилая свой путь товарищами…

Бугры сплошь дымятся ружейным огнем. И чем ближе атакующий неприятель в серых шинелях, тем отчаянней обстреливают его немцы. Вот уже передняя часть русских в трехстах шагах от первых германских траншей. Уже смолкает огонь, и обе стороны готовятся к штыковому бою.

Правильный академический штыковой бой оставался и навсегда останется лишь в четырех стенах фехтовального зала. На поле же, которое называется полем брани, осатаневшие, охваченные временным помешательством солдаты дерутся как попало и чем попало, смотря по вдохновению, ибо в таком кошмарном и кровавом деле, как рукопашный бой, тоже бывает своеобразное вдохновение.

Так и здесь.

Свои и чужие скучились в какое-то невообразимое человеческое месиво. Били друг друга прикладами, кулаками, схватывались в объятия, падали вместе тесно переплетенные, и вставал тот, кто успел задушить врага.

Цвиркун вошел в раж и медведем лез напролом в этой сумятице, выискивая себе жертву. Он не помнил даже, что уронил свою винтовку, и пер с голыми руками. Ага, вот и он увидел близко солдата с бритым лицом и оскаленными зубами, крупными и длинными, как клавиши. Увидел револьвер, не соображая сгоряча даже, что тонкое граненое дуло парабеллума уставилось прямо на него. Это дуло зарделось вдруг струйкою пламени — и что-то обжигающее жаром пахнуло Цвиркуну в лицо. И вслед за этим Цвиркун размахнулся и увесистым кулаком своим со всего размаху, по-мужицки, хватил бритого солдата по назойливо торчавшим зубам. Немец вскрикнул и, выпустив револьвер, обеими руками схватился за свой окровавленный рот. Цвиркун, не давая ему опомниться, весь полный тупой и животной злобы, осыпал его новыми ударами, сбил с головы каску, подставил под глазом синяк и что-то такое еще хотел с ним сделать, что и сам не знал. Высокий худой немец даже не пробовал отбиваться, да и не мог, весь жестоко избитый маленьким, приземистым, широколицым, оспой изрытым солдатом. Цвиркун сгреб свою жертву за шиворот и поволок…

Бугры остались за нами.

Пруссаков отсюда выбили. Часть их бежала, часть осталась в окопах, чтобы никогда больше