Карлу стало совсем холодно, он дрожал, трясся, его зубы выбивали такую дробь, что она наверняка была слышна даже в самом последнем ряду. Ему казалось, сейчас он заревет. Но тут мужчины и женщины начали улыбаться. Несколько девочек где-то далеко позади даже рассмеялись. Но что, ради всего святого, было в нем смешного? Он дрожал, потому что промок до костей!.. Дядя встал и поднялся на возвышение перед алтарем. Тоже улыбаясь, он поднял руку, и Карл испугался, что его сейчас ударят. Но дядя лишь снял с его головы шляпу, тюрбан из куртки и положил их в корзину из черных ивовых прутьев, стоявшую наготове под столом эбенового дерева. Теперь смеялись все. Карл вспыхнул. Он не снял шляпу, и это в церкви! Да еще вымокшая насквозь куртка!.. Но дядя уже поднял его руки, а двое мужчин (откуда они только взялись?), постарше дяди, стянули с него рубашку. Ботинки. Брюки, кальсоны. Носки. И вот уже четыре сильные руки подхватили его — он трепыхался, как лягушка, — и посадили в жестяную бадью, полную горячей воды, которая неожиданно тоже появилась перед алтарем. Оба старика — дядя дал им щетки и мыло — начали скрести его с ног до головы. А-а-а! Конечно, мыло сразу же попало ему в глаза, хотя он что было силы зажмурился. Карлу казалось, что щетки сейчас сдерут с него кожу. Один старик мыл ему голову, так что она трещала, а другой схватил его пенис, отодвинул крайнюю плоть и щеткой стал яростно водить туда-сюда по головке. А потом наступил черед ног, живота, спины, зада, рук — и вот уже Карла вынули из ванны, укутали в горячие полотенца и досуха растерли. Первый старик вытер волосы, второй — живот и ноги. Они хихикали и что-то бормотали.

— Вот так!

Полотенца размотали, и теперь Карл, чистый, сухой, раскрасневшийся от жары, стоял перед общиной. Голый. Мужчины и женщины во все глаза смотрели на него. В задних рядах несколько девушек встали и вытянули головы. Но и они глядели на него без издевки. Их рты были открыты, рты мужчин и женщин — тоже. Карл только теперь услышал: они поют. Пели все. Они пели еще тогда, когда он сидел в ванне с ушами, забитыми мыльной пеной! Но он принял их пение за шум у себя в голове! Они пели тихо, словно из другого мира, звонкими голосами. То была все время повторявшаяся мелодия, что-то вроде канона, который, едва закончившись в одном углу церкви, тут же начинался в другом. Голоса становились все громче. У песни был и текст, который, тоже повторяясь, звучал на непонятном Карлу языке. Рядом с ним стояли оба старика, что его мыли, и дядя. Дядя возвел глаза горе и пел, как человек, на которого снизошло озарение. Вскоре Карл понял, что знает песню, и даже со словами. Наверно, выучил ее во время купания. Тогда он тоже стал подпевать, вначале тихо, осторожно, а потом все уверенней. Вероятно, песню придумали какие-нибудь его предки, может, те, о которых напоминали статуи святых…

Оба старика, мывших его, сошли с возвышения перед алтарем. Их сменили две женщины — старики, проходя мимо, шлепнули их пониже спины, — две совсем молоденькие женщины, которые тоже пели, держа в руках одежду. Они натянули на Карла все сухое — вот тут-то Карл стал красным как рак: он был таким голым, а они были так близко. Они одевали его ловко и быстро, словно делали это уже много раз. В их-то возрасте! Одной едва ли исполнилось четырнадцать, второй, правда, уже было лет шестнадцать! Они пели чистыми голосами, теперь довольно громко, так что и Карл залился изо всех сил. (У него появился новый голос! Бас!) Кальсоны, брюки, носки, рубашка, куртка, ботинки — это длилось не дольше минуты. Младшая, веснушчатая блондинка, вложила в руку Карла шляпу, — разумеется, он ее не надел. Посмотрел на женщину сияющими глазами, в ответ она засветилась улыбкой… Вторая, шестнадцатилетняя, взяла его за руку и потянула к зеркалу, встроенному в алтарь и до этой минуты прикрытому каким-то ящиком. Вот он, Карл! Новая одежда походила на старую, с той лишь разницей, что она была не черной, а разноцветной. Шляпа, например, красная, словно окрашенная вином, брюки — цвета голубики, а ботинки — из кожи, которая при каждом движении меняла свой цвет. Может, из хамелеона? Носки были желтыми. Карл выглядел как попугай, в церкви он единственный был в пестрой одежде. Он себе понравился!

Пение достигло кульминации. Теперь все пели громко и восторженно, пока не добрались до одной ноты, которую тянули долго-долго. Повсюду слышался один звук, лишь один этот звук, мощный — у деревенских жителей легкие были, как кузнечные мехи. Только через несколько минут кое-кто замолчал, силы кончились. Сначала старики и старухи, с красными лицами и глазами, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Потом дядя и дед, одинаково взмокшие. Затем смолкли другие пожилые мужчины. Мужчины помоложе и совсем молодые. А потом и Карл. Под конец только два певца были еще в состоянии продолжать ликующее пение — как ни странно, один беззубый старец, который сидел во втором ряду и теперь встал, и молоденькая женщина с веснушками, вернувшаяся на свое место сзади, в церковном нефе. Оба пели, словно соревнуясь. Они смотрели поверх голов друг другу в глаза и пели, держа интервал в одну октаву. Вся община подбадривала их, пока наконец у старика не кончился воздух, и еще несколько тактов слышалось только торжествующее пение женщины, наполнявшее собой всю церковь. Она так раскраснелась, что веснушек на ее щеках совсем не стало видно. Потом и она замолчала. Проигравший старик хрипло крикнул ей: «Браво!» Все зааплодировали. Карл тоже захлопал в ладоши.

Он подумал, что уже наступил конец церемонии. Но тут дядя поднял руку, и аплодисменты прекратились. Потом дядя откинул черный платок, лежавший на алтаре, и достал из-под него большую и тоже черную книгу, настоящий фолиант с золотым обрезом и ленточкой-закладкой, на корешке которого стояло его имя. Карл.

— Это — Белая книга, — громко сказал дядя, словно обращался ко всей общине. — Она так называется, потому что в ней все страницы белые — пустые. Ты должен до самой смерти записывать в нее все свои дни. Коротко или подробно, как тебе нравится. Так же, как это делаем все мы. Коротко или подробно, как нам нравится. Даже те, кто никогда не учился писать, каждый вечер ставят свои три крестика.

Он положил книгу на стол, знаком велел Карлу сесть на стул и открыл первую страницу, белизна которой была такой ослепительной, что Карл зажмурился.

— Никто никогда не прочтет, что ты пишешь, до самой твоей смерти, — сказал дядя. — Никто из нас не станет этого делать, читать чужую Белую книгу, чтобы не накликать на себя беду. Только после твоей смерти, только тогда. Тогда конечно. Тогда все прочитают, какой была твоя жизнь, — даже те, кто не умеют читать, по-своему прочтут. Посмеются, поплачут. Удивятся, поучатся. Но до тех пор, Карл, это — самая секретная из всех книг. — Он повернулся к племяннику, даже наклонился к нему, но продолжал говорить все так же громко. — Твой первый день, сегодняшний, ты запишешь на глазах у всех нас. Здесь. Сейчас. — Он протянул Карлу очиненное гусиное перо и указал на чернильницу.

Карл взял перо и окунул его в чернильницу. Посмотрел на дядю.

— Ну, в чем дело? — спросил он, потише. — Напиши все, что было. Ни больше, ни меньше.

Карл кивнул и написал. «Теперь я мужчина, и сегодня я — не в первый раз, но впервые один — проделал путь от своего дома в городе до деревни, где родились мои отец и мать». Он взглянул на дядю. Тот молча смотрел на него. Тогда Карл продолжил: «Собственно, мне нужно было попасть в деревенскую церковь, которая называется Черная часовня, хотя…»