существовать только как славяно-христианская империя, поэтому любые антиимперские настроения им рассматривались как антирусские, а по поводу Польши он писал, что она должна погибнуть как «ложное образование, ложная национальность»[17]. При этом некоторые офицеры были настроены куда более миролюбиво. Когда в 1830 году вспыхнуло Польское восстание, молодой кавалерист А. Н. Вульф преждевременно радовался тому, что его полк не был отправлен на подавление «мятежа», так как не желал «участвовать в угнетении человечества» и даже подумывал об отставке (однако впоследствии все же подчинился приказу и воевал с польскими повстанцами)[18].

Характерно, что во время Польского восстания 1830–1831 годов в Варшаве на патриотической демонстрации памяти декабристов родился девиз, который писали на штандартах на русском и польском языках: «За нашу и вашу вольность!» Этот патриотический лозунг был подхвачен и частью российской общественности. А. И. Герцен писал, призывая россиян встать на защиту поляков:

Соединитесь с поляками в общую борьбу «за нашу и их вольность», и грех России искупится… и мы с гордостью и умилением скажем когда-нибудь миру: «Польша не сгинула бы и без нас – но мы облегчили ей тяжкую борьбу»[19].

П. А. Вяземский был не так революционно настроен, как Герцен. Он считал, что России следует отпустить Польшу:

Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силой ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя… Есть одно средство: бросить царство Польское… Пускай Польша выбирает себе род жизни… Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского[20].

Однако в целом в российском обществе была сильна психология имперства, отрицавшая по праву завоевателей право на национальное самоопределение поляков. Не был лишен имперских амбиций друг Вяземского А. С. Пушкин, который во время Польского восстания обзавелся семьей и, по мнению многих, остепенился, восхищался героизмом поляков, но при этом считал, что «все-таки их надобно задушить». В 1831 году Пушкин в угоду царю написал стихотворение «Клеветникам России», которое вошло в патриотический сборник «На взятие Варшавы». П. А. Вяземский назвал патриотические вирши В. А. Жуковского и А. С. Пушкина из этого сборника «шинельной поэзией», удивляясь «всеядностью» стихотворцев: «Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, палисадах?» – и отреагировав на разлившийся в светских кругах после взятия Варшавы шовинистический угар: «Как похотлив их патриотизм! Только пощекочешь их, а у них уже и заходится и грезится им, что они ублудили первую красавицу в мире». Позже Вяземский слегка иначе выразил эту мысль: «Матушка Россия не берет насильно, а все добровольно, наступая на горло». Писатель Н. А. Мельгунов так отозвался о поступке Пушкина: «Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Хотя многие в либеральных кругах осудили верноподданнический реверанс Пушкина, тот же Вяземский, учитывая личные симпатии, а также талант и вклад поэта в русскую культуру, спустя несколько лет противопоставил друг другу два типа российских патриотов – почитателей Пушкина и почитателей шефа жандармов Бенкендорфа.

Развитие гражданского патриотизма на базе либеральных, конституционных идей потребовало от консервативной общественности и власти ответных действий, результатом чего стало появление новой патриотической платформы, сформулированной графом С. С. Уваровым при вступлении в должность министра народного просвещения в 1833 году и известной как «теория официальной народности»: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности». Эти три кита новой российской патриотической доктрины противопоставлялись патриотическому девизу французских революционеров «Свобода, Равенство, Братство». Само ироничное название теории, автором которого был Пыпин, указывало на ее восприятие в либеральных кругах как властной попытки присвоения народного отечества, исключительного права говорить от его имени, что очень скоро подтвердилось цензурной политикой Министерства народного просвещения. Отношение Уварова к свободе слова и прессе иллюстрирует его высказывание, объясняющее решение закрыть в 1834 году популярный просветительский журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф»:

В правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять, когда хочет… Декабристы не истреблены; Полевой хочет быть органом их[21].

Вероятно, наиболее символично выглядят репрессии против П. Я. Чаадаева, опубликовавшего в 1836 году «Философическое письмо» в журнале «Телескоп». В итоге журнал был закрыт, а автор оказался на принудительном психиатрическом лечении. При этом «Философические письма» Чаадаева демонстрировали такой патриотизм, при котором гражданин, в силу исключительного переживания за свое отечество, наблюдая его изъяны, испытывает сильнейший стыд и горечь, не оставляя надежды на его спасение. Однако такой патриотизм был воспринят властями и частью консервативно-патриотической общественности как признак умопомешательства. В «Апологии сумасшедшего» Чаадаев писал:

Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо.

Чаадаевский критический патриотизм вызвал когнитивно-ценностный диссонанс у носителей «квасного патриотизма», основанного исключительно на восхвалении своей родины, он задел чувства определенной публики, которая посчитала себя оскорбленной. В аффективном состоянии возмущения некоторые пылкие студенты Московского университета обещали вызвать Чаадаева на дуэль. Впрочем, вызов на дуэль как итог философской дискуссии двух горячих «патриотов» не был удивительным в то время. Как вспоминал И. И. Панаев, диспут недолюбливавших друг друга М. Н. Каткова и М. А. Бакунина в 1841 году закончился вызовом на дуэль, которую решено было перенести в Берлин, из-за чего она так и не состоялась.

Чаадаев не был одинок в своих мыслях. Его позицию отчасти разделял П. А. Вяземский, который еще в 1831 году называл Россию «тормозом в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому», а в 1842 году рассуждал о формах патриотизма:

Для некоторых любить отечество – значит дорожить и гордиться Карамзиным, Жуковским, Пушкиным… Для других любить отечество – значит любить и держаться Бенкендорфа, Чернышева, Клейнмихеля… Будто тот не любит отечество, кто скорбит о худых мерах правительства, а любит его тот, кто потворствует мыслью, совестью и действием всем глупостям и противозаконностям людей