семьёй ТУДА. Громов вот тоже на Байкал ездил, смотреть эту штуку, говорит, как пирамида Хеопса только переливается, словно кто бензину подлил и фонариком подсвечивает изнутри. А вода, мол, в озере такая чистая, там гринписовцы всё заполонили, с палаткой приткнуться некуда, всё чего-то замеряют.

Телевизор включить невозможно. Все куда-то идут. Кто молиться, кто плакать. Великий путь просто. Одни жгут города, другие уходят в пустыни, третьи ковчег строят, и рясы, рясы, рясы… Бог ныне в моде, хотя в него не верят, его просто можно просить о чём угодно и все просят, ну вроде как просить это тоже действие, как оправдание всему: собственному бессилию, полыхающей чуме. Храмы громят, жгут, но просят. Вот тут показали, восемь человек отравились газом, лежат каждый в позе эмбриона, прижав икону к груди, с улыбкой уходили. А на бумажке написано – уходим в лучший из миров.

Сидим вечером с Ирой, в шашки играем.

Она – укутавшись пледом, подперев голову рукой, с загадочной улыбкой, которой могла бы позавидовать и Мона Лиза, я – перебирая звенья цепочки, крестик так и весит на груди. Ира вдруг спрашивает:

– Веришь?

– По привычке. Как и всё. А если и верить, то не в серебро.

А возвращаться домой с пустыми руками теперь нельзя, но я никогда не спрашиваю, чего она хочет сегодня, а играю в «угадай», вот и тащу на себе и селёдку, и мандарины.

По работе сегодня блуждаю весь день в северных районах, 633 подписи под размытым лозунгом: Небо для всех!

После прилёта нежданных гостей, частным лицам запрещено иметь телескопы и смотреть на звёзды. Самым полезным из всего этого оказывается «стихийный рынок», где удаётся купить ананасы и квашеную капусту, искренняя благодарность на морщинистом старческом лице – открытие, меркнет восставшее из небытия средневековье вокруг, будто я, как Галилей, впервые вижу кольца Сатурна.

– Храни тебя бог!

Голос уже совсем растаял, как утренний иней, но спускаясь в метро, думаю о том, что бог для того и придуман, чтоб хранить тех, кого мы не можем.

Пахнет курицей и жареной картошкой, сглатываю слюну.

Ира суетится, путается под ногами, прихожая безраздельно принадлежит купленной, но ненужной двери. Упакованное в картон прошлое.

– Я полы помыла. Убралась тут чуть-чуть, ты не против… Там стопка старых газет, не знаю, можно ли выбросить?

Отдаю ей пакет.

– Завтра сама выброшу.

И ведь выброшу, пойду и отнесу на помойку целый год нашей жизни.

Захожу в ванную, умываюсь, треснутое зеркало дробит мятое лицо на неравные части.

Ира вырастает в проёме, виновато поджимает губы.

– Зеркало разбила.

– Бей что хочешь, – улыбаюсь. – На днях мастера вызову, надо дверь повесить.

–Ага–ага, и душ бы очень пригодился.

На полу укоризненно подтекает шланг, вода стекает в чёрную дыру, безжизненная, серая, полупрозрачная полиэтиленовая штора; всё в квартире проходное, походное, временное.

– Значит, завтра мы пойдём искать душевую кабину. Ты была у врача?

Ира кивает, уходит в комнату и оттуда кричит:

– Давай ужинать!

Гремит вилками, ставит тарелки, на столе чужеродно-уютные салфетки в салфетнице, скатерть, что-то из детства, бабушка никогда не садилась за непокрытый стол. В комнате тепло и ароматно, пахнет специями, запотели стекла.

Ира всё делает порывисто, рвано, сдёргивает крышку, обжигается, кидает крышку, хватает полотенце, включает кран; на лице сосредоточенно серьёзное выражение.

– Сядь, – беру её за плечи, усаживаю за стол. – Сядь и помолись.

– Что?!

– Бабушка всегда отче наш читала, громко и с выражением.

Ира не вынимая обожжённый палец изо рта, вскидывает удивлённый взгляд и очень серьёзно отвечает:

– А я его не помню.

Вот так и живём.

И три недели мы ждём.

Сначала мастера, красивого, молодого человека, который три часа устанавливает коробку, сверлит, молчит, выбегает на лестницу курить, грызёт спички. Ира бегает вокруг, суетится, пытается то помочь, то напоить чаем. Улыбается, но он не видит, совсем, словно слепой, все насквозь, так и уходит, даже не улыбнувшись ей в ответ ни разу.

Потом душевую и двух сантехников, немолодых, весёлых дядечек, с усами, они открыты, как окна, и разговорчивы, как иллюстрация старых советских фильмов. Мы болтаем о погоде, о кино, музыке (кто бы мог подумать!), пьём чай с вафельным, как полотенце, тортиком, но всем хорошо. Когда Олег и Миша уходят, уже почти восемь вечера, и мы сердечно желаем им всего хорошего, что значит, в целости добраться до дома.

Ира в прекрасном настроении, что-то напевает, танцует, убирает чашки и впервые за несколько дней не бежит на ночь глядя в одних тапочках проверять почту.

Это делаю я, когда она уже засыпает.

Спускаюсь вниз, закуриваю, лезу в ящик без номера, но там пусто.

Курю одну за одной, потряхивает от холода, но продолжаю стоять и смотреть, то на пустой ящик, то на свои цветастые тапочки. Сейчас как никогда хочется, чтоб кто-то сказал, что всё будет хорошо, что всё получится, но даже солгать некому.

Может Фёдору позвонить? Как там наш загорелый, беззаботный мальчик, всё так же натянуто верит в светлое будущее?

Ещё три дня мы ждём горячую воду, которую вдруг отключили в связи с заменой труб. Осень, птицы на юг, трубы в утиль, первые заморозки кусают рабочих за пальцы, по утрам горы вырытой земли просыпаются в снегу. В окно смотреть тошно.

Ира берёт отпуск. Энергично носится по квартире, натирая всё до блеска, покупает ненужные вещи, ставит на полки голубых слонов, стеклянных уток, в прихожей гармония и дзен, в белых рамках рассвет, закат и океан, запретить нет сил, утешить тоже. Выгнать на работу и обречь на мёртвый, сиреневый свет больничных коридоров не позволяет совесть. Иногда гуляем, но если Ира хотя бы пять минут не занята чем-то жизненно важным, она начинает плакать, и потому я усиленно навожу в квартире бардак, а она его убирает, и тем самым мы поддерживает баланс нашего общего бессилия.

—Кристи, – Ира редко называет меня по имени, я даже вздрагиваю от неожиданности. – Обними меня.

Я обнимаю, она утыкается лбом мне в плечо.

Мы стоим на остановке в ожидании автобуса и надеемся, что это последнее, чего нам придётся ждать. Позвонили утром из лаборатории, попросили приехать, привычно ничего не объясняя. Ира, боясь сглазить, молчала как рыба. Я не спрашивала. Если аномалия есть, то лучше узнать об этом сейчас. Письма мы так и не получили, почту на углу закрыли, судя по всему навсегда.

День холодный, солнечный, жёлтый–жёлтый, в автобусе тихо и просторно, мужчина улыбается сам себе, мальчик в наушниках, кондуктор мирно спит, не беспокоя