Васильевна с молчаливой укоризной глядела на своего помощника, а он, не обращая на нее внимания, гремел бутылками.

— Положение дрянь, Ласка. Опять забыл оставить грамм двести для восстановления… Магазин закрыт на переучет. Завмаг проворовался. Пошла вон! Не вертись под ногами!

Парфенов ударил собаку ногой. Ласка завизжала и отскочила в сторону, но тотчас же заковыляла за слонявшимся по избушке хозяином, не переставая жалобно скулить.

— Нет ли у вас, дражайшая, припасенной к празднику поллитровки? Одолжите стаканчик. Нет? Жаль… Вижу по выражению вашего лица, что осуждаете. Не презирайте слабых духом. Курица и та пьет, а нам, лесовикам, сам бог велел. Если бы не русская горькая, я удавился бы с тоски. Куда деваться по вечерам? Подвывать волкам? Молчите? — В заплывших карих глазах Парфенова мелькнула усмешка. Выпив залпом стакан холодного чаю, он выпустил собаку в сени, убрал со стола грязную посуду.

— На собрании вы швырнули в мой огород увесистый булыжник: «Некоторые товарищи не хотят работать над собой». Уточняю расплывчатые места вашей горячей речи. Парфенов не хочет работать над собой, Парфенов не растет. Я, глубокоуважаемая Анастасия Васильевна, не орел, парящий в высоте, а маленький зяблик. Звезд с неба не хватаю, к славе не тянусь, довольствуюсь малым…

Парфенов подтянул гирьку остановившихся ходиков, надел пиджак, покосился на молчавшую Анастасию Васильевну:

— Я никому не мешаю жить, и вы мне не мешайте.

Анастасия Васильевна строго смотрела на своего помощника.

— Понимаю, — скривил губы Парфенов. — Презираете? Пропащий, мол, человек Парфенов! Даже не человек, а так… Полчеловека. Никчемное существо…

— А кто вам мешает быть человеком? Прикрываете свою лень красивыми словами. Орел, зяблик… Звезд с неба не хватаю… Трудитесь честно, добросовестно. Уважайте самого себя, и люди станут относиться к вам с уважением. Посмотрите на себя. Как вы живете? На весь мир рукой махнули. Так жить нельзя, Гаврила Семенович.

Парфенов тупо смотрел в спокойное лицо лесничей.

— М-да… А вы не очень хорохорьтесь. Поживете в лесу с десяток лет, к тому же придете, если раньше не сбежите в город.

Парфенов ожесточенно потер виски: — Дьявольщина! Голова трещит! Нет никаких сил… Сегодня, что ли, поедем на дальние участки?

— Да. Пришла вам напомнить.

— Ясно. — В глазах Парфенова промелькнула насмешка, — Боялись, что ваш подчиненный с вечера многовато заложил за галстук и непробудно спит?

Анастасия Васильевна не ответила. Глаза ее скользили по убогому жилью помощника.

— Гаврила Семенович, почему вы не хотите перебраться в лесничество? Дом новый, теплый, светлый. Контора рядом.

— Мне и здесь хорошо. Я индивидуалист. Коммунальщины не выношу. Жить со всеми под одной крышей? Я свою избушку на дворец не променяю. — Парфенов запихал в рукав пиджака высунувшуюся грязную манжету рубашки, поскреб ногтями небритую щеку.

— Побриться, что ли?

— Если вы спрашиваете моего совета, то — побрейтесь.

— Разве из уважения к вам, — вздохнул Парфенов.

В избушке наступило молчание. Парфенов готовил все необходимое для бритья, усевшись на скамью поодаль от лесничей и искоса поглядывая на нее. Он чувствовал, что она пришла к нему неспроста — будить его она посылала конюха или сторожа — и поэтому настороженно ждал, что она скажет.

— Гаврила Семенович, — медленно начала Анастасия Васильевна. Парфенов скосил на нее глаза, — Вы бы повлияли на Куренкова, усовестили его, что ли. В двадцатом квартале его трактористы весь молодняк смяли. Мастер смотрит на безобразия трелевщиков сквозь пальцы, а вы ему потакаете. — Парфенов обернулся к ней, левое веко его нервно задергалось. — Куренков ваш приятель, — спокойно продолжала Анастасия Васильевна, — но дружба дружбой, а в деле — строгий спрос. Никаких скидок и закрываний глаз, когда губят лес.

Левое веко Парфенова задергалось сильнее. Казалось, он кому-то озорно подмигивает. Парфенов резко отодвинул скамью, шагнул к лесничей.

— Вы меня на Куренкова не натравливайте! Слышите? — прошипел он ей в лицо.

Анастасия Васильевна молча отшатнулась.

— Весь свет вам не по нутру! Дайте мне спокойно жить! — Голос Парфенова загремел на всю избушку. — Весь леспромхоз готовы съесть за хворостину! Вы без году неделя в нашем лесничестве, а я на этом месте… — Парфенов постучал по столу костяшками пальцев, сжатых в кулак, — слышите, я на этом месте — второй десяток! Я со всеми уживался, людей уважал, меня уважали, человеком был до вашего появления в Хирвилахти, а вы превратили меня черт знает во что!

Обрюзгшее лицо Парфенова побагровело, жилы на шее вздулись, глаза выкатились. Таким лесничая видела его впервые… За что он ее так ненавидит? За то, что она заняла его место?

— Гаврила Семенович, — тихо и раздельно проговорила Анастасия Васильевна. — Я прошу вас не кричать на меня и запомнить: вы — помощник лесничего, и я не превращаю вас, как вы говорите, черт знает во что. Я не знаю, как вы работали до меня, но то, что вы делаете сейчас, лесничество не устраивает.

Парфенов смотрел по-бычьи и молчал.

— Мы не можем мириться с вашей позицией по отношению к лесозаготовителям.

— Прикажете уйти в отставку? Выгоните?

Парфенов вызывающе вскинул голову, зрачки глаз сузились, стали злыми, острыми и, казалось, готовы были проколоть стоявшую перед ним женщину.

— Нет. — Анастасия Васильевна прямо смотрела в лицо Парфенова. — Выгонять не станем, но прикажем честно трудиться.

— Давление власти, товарищ начальница? — злобно перебил ее Парфенов.

— Нет. Дисциплина на производстве.

Анастасия Васильевна застегнула пуговицы полушубка, взяла варежки со стула. Парфенова подмывало выплеснуть в ее спокойное лицо все накипевшее в нем раздражение.

— Заставите на людей волком глядеть? Заводить дружбу с вашего разрешения? Меня с Куренковым вам не поссорить — дудки! Хотите отнять моего единственного друга? Не трудитесь!

— Дружите, с кем хотите. Мне нет до этого никакого дела. Но мы не позволим приносить интересы лесничества в угоду вашему собутыльнику. В каком виде вы приняли от Куренкова вырубку в одиннадцатом квартале? Горы несожженных порубочных остатков, брошенный на лесосеке тонкомер?

Парфенов отвел глаза в сторону, зло пробубнил:

— Не придирайтесь. Вырубка нормальная. Всегда такие принимали.

— До меня вы, как лесничий, могли делать все, что вам угодно, это на вашей совести. А сейчас, Гаврила Семенович, мы потребуем от вас добросовестного отношения к делу.

— Сколько лет работал, все были довольны, а вам не угодил! От лесхоза ни одного выговора, с леспромхозом ни одного значительного столкновения за десять лет! Не доводите меня до крайнего шага, слышите?

Анастасия Васильевна молча надевала варежки.

— Уйду из лесничества, будь оно трижды проклято! — Парфенов сорвал висевшее на плече полотенце и, скомкав, бросил его с силой на стол. — Вы меня мальчишкой на побегушках сделали! Гоняете по лесу, как затравленного зайца. Дышать не даете.