листья одного дерева; почему звери и скоты бессловесны, а у людей есть язык для речи, хотя многие гугнивы; а соловей поет райским голосом, и никакого смысла его песням не нужно.

Пресвитер говорил: «Всё Бог наш, как восхотел, так и сотворил, видимое и невидимое». Существование невидимого изумляло Всеслава.

Однажды в Ильин день на виду у родни и челяди Брячислав Изяславич перепоясал сына тяжёлым княжеским мечом и посадил на своего высокого коня — Всеслав гордился, что его, а не Ингваря или Сулибора.

Следующей весной отец взял Всеслава в Киев.

Семилетний княжич до того не покидал Полоцка. Он и не узнал, плыли они Двиной и Касплей и долгим волоком в Днепр, старым варяжским путём, или другим, тоже поволочным, из Лукомки в Друть. Всего более ему пришёлся по душе речной стрежень и урочища — поляны с одиночными ветвистыми деревьями и громадными валунами. В лесу подолгу куковали вещие кукушки.

Всеслав спрашивал отца о людях, живущих на берегу в чёрных избах, в землянках, кто они и что делают. «Смерды, — отвечал Брячислав Изяславич, — яровой хлеб сеют». Или: «Глину берут. Уголь жгут. Железо варят».

О каликах перехожих, которым князь позволил сесть в одну ладью, Всеслав спрашивал, куда и зачем они идут. Думал больше о другом: почему из двенадцати странников трое слепцов, два горбуна и сухорукий. Долго бередила его душу участь глухонемого заморыша, ровесника ему, пожалуй.

Довелось увидеть не погребённых мертвецов.

— Печенеги, — сказал отец. — Ярослав одолел их. Кто в сече не погиб, бежали. Из тех — кто в реке утонул, кого звери съели.

Этих в ольшанике, верно, звери терзали. Вид ужасных останков ни днём, ни ночью не отпускал княжича до самого Киева.

— Что ты, — спрашивал отец, — у тебя болит что-нибудь?

— Ничего.

Сам Киев не так восхитил княжича, как широкий Днепр с островами и песчаными косами и высокие горы, на которых стоит стольный город. Проявления восторга Брячислав от сына не дождался и подумал об Ингваре и Сулиборе, как бурно радовались бы.

Брячиславов двор у моста через Ручай тесен и хоромы неприглядны. Но полоцкий князь накопил тут в сундуках и ларцах много серебряного добра и пушной рухляди. За двором присматривал огнищанин Якун Седой. Говорят, он поседел в юности. Князь расцеловал его при встрече, а Всеславу, и спустя годы, он казался человеком чужим и неясного нрава.

Целыми днями Всеслав сидел взаперти в верхнем покое. Еду приносила и что нужно убирала Якунова жена, женщина из народа водь, едва говорящая по-русски. Всеслав скоро затосковал, не столько по дому, сколько по движению и простору. Заняться нечем, кроме как бегать кругами и прыгать туда-сюда, наблюдать за искусно сплетённой паутиной, её хозяином мизгирём и его жертвами, считать пылинки в солнечном луче, который с утра пробивается в одно окошко, а ближе к вечеру в другое. До окошек не дотянуться. Молиться — на икону Господь Вседержитель в серебряной ризе.

На Троицу отец повёл сына в церковь.

Строительство Святой Софии только начиналось, однако и такой, как эта, Богородичная Десятинная, возведённая при старом Владимире, нигде по пути в Киев Всеслав не мог видеть. Перед ней на Торгу — бронзовые кони. Всеслава смутно встревожило, что не понимает, прекрасно или ужасно их правдоподобие.

В церкви он подивился великолепию убранства и торжественности службы. Не вертел головой, чтобы не выглядеть невежей. Пройдя по россыпи привядшего чабреца, прикоснулся к мраморному гробу своего прадеда. Вблизи увидел великого стольнокиевского князя Ярослава Владимировича.

Приезжим родственникам Ярослав тогда лишь кивнул. Он был хром, как убогий, но наряден и властен. Его сыновья раздавали нищим щедрую милостыню.

Ночью полоцкий княжич глаз не сомкнул от всех впечатлений.

Утром Духова дня отец повёз его к Предславе, родной сестре великого князя, в сельцо на речке Лыбедь. Теперь сельцо так и называется — Предславино. Когда-то здесь жила Рогнеда.

Властный брат содержал сестру в довольстве и спокойствии. Двадцать лет назад она тайно послала ему в Ракомо, что у озера Ильмень, весть о смерти отца, убийстве Бориса и Глеба и совет остерегаться окаянного Святополка. Потом долго была пленницей Святополкова тестя Болеслава. Когда тот умер, и в его землях начался мятеж, Ярослав вызволил сестру из заточения на острове Ледницком. Сотни киевлян, знатных и простолюдинов, до сих пор оставались у ляхов в плену.

В Предславине всего вдоволь: разных хоромин, садов и огородов, челяди и рухляди. Пожилая княжна не радушна, но внимательна.

Спросила:

— Что Киев, велик против Полоцка?

— Велик и дивен, — ответил полоцкий княжич как заученное.

— Что же тебя сильнее всего удивило?

— Кони на Торгу, — вдруг угадал, что такой ответ приличен дитяти его возраста.

Предслава угостила коврижкой. Он взял, надкусил, хотя не любил медовой сладости и не брал гостинцев из чужих рук. Никаких детей в сельце не застал, да и дичился бы играть с какими-то детьми.

По возвращении на Брячиславов двор княжич опять провёл сколько-то дней взаперти, после чего отец позвал его и сказал:

— Будешь учиться в Киеве заодно с Ярославичами. Не рад?

Отец и сам мрачен, от него идёт хмельной дух, а в подпитии он обычно весел, даже буйно весел. Перед отъездом подарил рукавицу:

— Станет впору, вернёшься домой и вторую возьмёшь. Я к тому времени срублю тебе город — Брячиславль.

Неизвестность непрожитых лет устрашила княжича. В эту великанскую рукавицу он мог сунуть обе ноги до лодыжек — так и будет по ночам греться этой зимой.

В Киеве бывали и лютые зимы.

Снег под полозьями как живой визжит. Карачун гонит голодных зверей к человечьему жилью, а детей не пускает за ворота петь щедровки, сыпать зерно у плетней и частоколов, кидаться снежками, катать колесо с горы. Мёрзлые птицы падают. Дымы столбами стоят над Верхним городом и Подолом. Зори перегорают. Хорошо греет отцовская рукавица!

Киевский Ярослав богат и сыновьями, и дочерьми. Юноша Владимир посажен княжить в Новгороде (и долго не проживёт). Игорь и Вячеслав ещё малолетние. Изяслав выучился грамоте и счёту и учится Закону Божьему и Русской Правде; он задирает нос и не очень-то водится с младшими. Полоцкий княжич постигает азы книжного учения вместе со Святославом и Всеволодом и понимает, что в Киеве не столько гость, сколько заложник.

Он и не подозревал, что крепко привязан к дому, и что так трудно в одиночку приживаться к новому месту и чужим людям. Через год или два родственник Якуна Седого принёс вести из Полоцка. «Как с того света явился, — подумал Всеслав. — Ломоть к хлебу не приставишь,