Фон Труппель ударил кулаком о кулак:

— Не могу не согласиться с вами, господин адмирал, вы очень точно и емко дали определение противоестественному союзу России и Франции! Кстати, говоря о политических изменах, вы имеете в виду готовящийся к подписанию договор между Британией и Францией? — блеснул своей осведомленностью фон Труппель. — Действительно, как-то странно получается — вступать в «Сердечное согласие» с союзником врага своего союзника. Какой-то политический адюльтер.

— Гм, — ответил я, — вы правы. Россия в самое ближайшее время расторгнет этот брак. Я думаю, что в силу своей традиционной политики Британия, в случае каких-либо осложнений, возникших у Франции во взаимоотношениях с соседями, вряд ли полезет на континент для того, чтобы защитить союзницу. А вот на море и в колониях британский флот может причинить другим державам много неприятностей…

Фон Труппель впился в меня взглядом:

— Господин адмирал, вы говорите абсолютно правильные слова. На море мы пока не можем противостоять британскому флоту. Пока не можем… Одни… А вот если в союзе с теми, кто, так же как и мы, ненавидит этих зазнавшихся островитян…

Намек был более чем прозрачен. Германия, устами губернатора Циндао, приглашала нас на белый танец. Только вот кто в этом вальсе будет кавалером? Впрочем, пока это был только намек.

— Господин губернатор, — сказал я, поднимаясь с кресла. — К сожалению, у меня сегодня еще очень много дел, поэтому, несмотря на всю приятность нашей беседы, я вынужден ее прервать и попрощаться с вами. Передайте вашему командованию, что мы со вниманием отнесемся ко всему, что было высказано в письме адмирала фон Тирпица, и постарайтесь довести до него суть нашей сегодняшней беседы. Я полагаю, что наша встреча с вами — не последняя.

Капитан цур зее фон Труппель вскочил, вытянулся, одернул китель и привычным ловким движением нахлобучил на начинающую лысеть голову свою белую фуражку с кокардой кайзермарине.

— Яволь, герр контр-адмирал, — начал он торжественно, — поверьте, это самый необычный и самый удивительный день в моей жизни. Я обещаю во всех подробностях довести до адмирала фон Тирпица всю информацию о нашей беседе и о том, что я увидел на крейсере «Москва». Я думаю, что моим докладом заинтересуется и сам император Вильгельм Второй. Возможно, что мне придется в самое ближайшее время отправиться в Берлин для личного доклада кайзеру. Я думаю, что наши с вами мысли найдут понимание у моего повелителя…

…Паровой катер с крейсера «Ганза» давно уже отчалил от трапа «Москвы». Вскоре и сам крейсер, похожий на белокрылую чайку, густо задымив трубами, направился в сторону Циндао.

Я стоял на палубе «Москвы» и думал. Вот и произошел наш первый внешнеполитический контакт с представителем одной из ведущих европейских держав. Кажется, он прошел на должном уровне. Я думаю, что доклад фон Труппеля будет выслушан в Берлине с особым вниманием, и вскоре нам предстоит встреча с лицом более высокопоставленным, чем губернатор Циндао. Вот только с кем?

Скорее всего, новую делегацию возглавит адмирал фон Тирпиц. А может быть… А почему бы и нет? Мне была известна из исторических книг страсть кайзера к путешествиям, его склонность к авантюрам и любовь к морю и кораблям. Так что вполне вероятно, что вскоре к нам пожалует сам император германский Вильгельм II Гогенцоллерн. Впрочем, поживем — увидим…

21 ФЕВРАЛЯ 1904 ГОДА, УТРО.

СТАНЦИЯ ЧИТА, ПОЕЗД ЛИТЕРА А.

Великий князь Александр Михайлович.

Говорят, что бывают в жизни человека мгновения, определяющие всю его последующую судьбу. Вчера был именно такой день. И не только для меня он стал переломным.

Мишкин попрощался с гостями из будущего и всю дорогу пребывал в мрачном раздумье. А когда наш состав отошел от станции Танхой, он долго курил в тамбуре, смоля одну за другой папиросы, а потом, закрывшись в своем купе, напился, как сапожник. Весь день из-за двери его купе были слышны проклятия, плач, звон стакана. Утром же Мишкин вышел протрезвевший, бледный и какой-то сразу постаревший. Позвав денщика, он велел вынести из купе пустые бутылки и оставшееся спиртное…

— Сандро, — сказал он мне, — я дал себе зарок — больше не пить вообще. И жить мне теперь надо так, чтобы не позорить ни себя, ни свою семью. Я не должен больше быть таким, каким я был там и тогда! Я должен теперь жить так, как повелел всем нам наш великий прадед император Николай Первый, который говорил: «Всякий из вас должен помнить, что только своей жизнью он может искупить происхождение великого князя».

Ольга тоже не находила себе места. Едва поезд тронулся, она, схватив подаренный нам прибор, который пришельцы называли ноутбуком, бросилась в свое купе, включила его и стала лихорадочно просматривать картинки и тексты, чудесным образом появлявшиеся на экране. Так продолжалось несколько часов. Потом Ольга, вся какая-то опустошенная, прошла в купе отца Иоанна и попросила ее исповедать.

За ужином она сидела погруженная в себя, глядя на окружающих пустым, тусклым взглядом. Я попытался с ней заговорить, чтобы отвлечь от дурных мыслей, но она слушала меня невнимательно, отвечала невпопад, нехотя и рассеянно, словно сомнамбула. Я даже начал опасаться за ее душевное здоровье, но отец Иоанн на вечернем чаепитии сказал мне, что у великой княжны скоро всё придет в норму.

— Дух ее силен, но сейчас он находится в сильном смущении. Пусть великая княжна успокоится, поспит, помолится… Всё пройдет. Хотя никому из нас, тех, кому довелось выслушать откровения посланцев из будущего, отныне не будет покоя. Тяжек крест познания. Ведь как написано в Книге Экклезиаста: «И много видело сердце мое и мудрости и знанья. Так предам же я сердце тому, чтобы мудрость познать, но познать и безумье и глупость, — я узнал, что и это — пустое томленье, ибо от многой мудрости много скорби, и умножающий знанье умножает печаль».

Я понял, что на душе и у самого отца Иоанна неспокойно. Впрочем, разве может быть спокойно на душе у любого нормального человека в здравом уме и трезвой памяти, который заглянул в зияющую перед ним бездну, узнал, что ожидает его самого и его близких, и увидел, как рушится создаваемая веками держава, погребая под своими обломками миллионы людей.

Что же касается меня самого, то я тоже был потрясен развернувшейся передо мной картиной грядущей катастрофы. Но мне особо запомнились слова самого пожилого пришельца из будущего, капитана Тамбовцева Александра Васильевича. При таком небольшом чине он пользовался большим доверием и уважением со стороны окружающих его людей. Так вот он при расставании и шепнул мне на ухо:

— Не вешайте носа, тезка, ведь еще ничего не предопределено. Делайте что должно, и да свершится что суждено. Господь протягивает вам руку помощи и дает еще один шанс остановиться на краю пропасти. И вы должны этот шанс использовать, — капитан пристально посмотрел мне в глаза: — А коли упустите этот шанс — будете прокляты навечно своим народом.

Я крепко-накрепко запомнил слова Александра Васильевича. Как мне показалось, в тот момент его устами со мной говорил посланник Господа нашего. Того самого, каким я представлял его в детстве. И теперь всё, что я буду делать, направлю на спасение моей семьи, моей страны и моего народа. Только вот понимать, что есть добро, а что есть зло, мне придется самому.