Не одна советская женщина в новых условиях впала в депрессию, не одна отставила бы как совершенно неперспективного во вновь создавшихся условиях такого партнера, как Остужев, да еще с проблемами с головой, и начала строить свою судьбу заново – с кем-то другим. Иное дело Лина. Она от своего выбора и от своего Петюни не отказалась. Напротив, обладая редким сочетанием обаяния и хватки, девушка осторожно начала вписывать Остужева в переменившуюся реальность.

Весной девяносто первого они окончили институт, и, как планировалось задолго, Остужев ожидаемо поступил в аспирантуру. Прошла по конкурсу (заметно упавшему) и Лина. Вот только теперь аспирантской стипендии стало хватать лишь на пару батонов хлеба. Перед семьей молодых специалистов замаячил вопрос: как жить? Подступил неотвратимый призрак голода. Тем более требовалось оплачивать съемную комнату, хозяин которой, весьма актуально, перевел расценки в доллары. Приходилось регулярно, хотя бы раз в сезон, профилактически посещать Коняева – на этом настаивала Линочка. Психиатр тоже быстренько перестроился и стал брать, как тогда говорили, в у. е. или в СКВ[2].

Свекровь, мамаша Пети, совершила финт ушами. В эпоху, когда аэропорт «Шереметьево-два» ломился от будущих эмигрантов, которые спали в зале ожидания на газетках – этнических немцев, евреев, греков, – она подхватила младшую дочку и укатила в Австралию. Помощи от своей собственной матери, которая лишилась возможности преподавать благословенный научный коммунизм, Лине тоже ждать не приходилось.

Нет, ради спасения себя и любимого Лина не стала жертвовать собой. Она слишком высоко себя (и спутника жизни) ценила. Поэтому не пошла ни подъезды мыть, ни в гувернантки, ни на панель. Поступила более умно, чутко и дальновидно: нашла супругу подходящее дело. Казалось бы, где мог трудиться и что заработать в России, в суровом девяносто втором году, ученый умник со всеми повадками чудака-профессора? А вот поди ж ты! Лина отыскала ему работу переводчика с английского на норвежской нефтяной платформе. (Язык Остужеву, как и все прочие науки, давался легко.) Проконсультировались с психиатром Коняевым. Тот снова выписал литий, велел при любых тревожных симптомах немедленно звонить, однако благословил: «Пусть едет!»

И Остужев отправился, вахтовым методом, на три месяца в Арктику, в северные моря. Стал там переводить инструкции к бурам, а также организовывать коммуникацию между холодными норвегами и отечественными буровиками. Зато зарплата Петечки составляла едва ли не полторы тысячи ежемесячных долларов – тогда это были настолько громадные, волшебные, сказочные деньги, что молодая семья чувствовала себя просто Крезами. Лина впервые и сама оделась, и супруга нарядила по-человечески. Ничего сверхъестественного, но по тем временам круто: кожаный плащ из магазина «Ле Монти» для нее, кожаная турецкая куртка для него; джинсы и кроссовки с вещевого рынка. Полтора месяца Остужев провел на побывке в столице и, не теряя времени, снова бросился в свою любимую науку. Вскакивал в пять утра, что-то лихорадочно записывал, потом несся на кафедру ставить эксперименты и общаться с научным руководителем. Коняев диагностировал у него фазу подъема и велел, чтобы не перехлестнуло, увеличить дозу лития.

Закончился срок отпуска-побывки, и Петр Николаевич опять уехал на шельф тянуть лямку транслейтора и интерпретера. А что же Лина? Ужели она погрузилась в обслуживание супруга столь полно, что напрочь отказалась от собственной жизни и амбиций? Не совсем так. Еще в процессе, когда он за ней ухаживал, она смекнула, что идей в голове будущего супруга рождается столько, что не будет большим грехом по-братски позаимствовать у него пару-тройку для себя. Вдобавок то, что она становилась соратницей мужа не только в быту или постели, но и в науке, творчестве, придавало их отношениям большую глубину или стереоскопичность. Опять же Петечка поступал под более плотный, едва ли не круглосуточный надзор, и можно было своевременно реагировать на интерес к его интеллекту (и ему лично) разных учениц, студенток и аспиранток – всяких там любительниц проехаться на дармовщинку, без выслуги лет, заслуг, роду и племени. Упорства и усидчивости ей было не занимать. Поэтому Лина, поступив в аспирантуру, взялась за диссертацию – по теме, щедро подаренной мужем, и постоянно пользуясь его гениальными подсказками. В конце концов, следовало исполнить вековечную мечту ее семьи – продолжить научную карьеру, где, помимо матери, имелись кандидаты наук дед и бабка.

Так как аспирантская стипендия Линочки оказалась, естественно, ни на рубль не выше, чем у Петечки, девушке пришлось искать новые заходы, чтобы обеспечить молодую семью – не вечно же супругу толмачить на арктической платформе! Поэтому в то время, когда тот пропадал на буровой, она начала, в процессе своего отдельного столичного житья-бытья, деятельно интересоваться иноземными грантами в выбранной им специализации. Писала (от своего и мужа имени) письма, заполняла бесчисленные формы, лично пыталась воздействовать на людей, которые приезжали сюда из-за кордона принимать решения. В результате ее хлопот, когда в девяносто четвертом, на год раньше положенного срока, Остужев защитил свой диссер, и он, и она, а также его научный руководитель немедленно получили гранты от западных благотворителей. Так в итоге и пережили самые непростые российские времена.

Затем все та же Линочка выхлопотала для супруга аспирантуру в провинциальном американском университете. Они уехали вместе (ее диссертация так и осталась недописанной), и Петя довольно быстро защитился на английском материале (и на английском языке) и стал полноценным «Ph.D.» Ему предложили место ассистирующего профессора, и Остужев предложение принял. Казалось бы, жизнь и судьба их семьи были определены, и самым качественным образом, однако опять начались нелады со здоровьем. Уехав за океан, они потеряли контакты с Коняевым, а тут на бедненького новоиспеченного профессора снова надвинулось неприятное, волнующее, грозное. Вдруг он (Лине немедленно донесли) выступил на кафедральном собрании с неподобающей речью, отчасти неполиткорректной в адрес коллег с иным цветом кожи, затем неожиданно, от полноты и избытка чувств-с, шлепнул студенточку по обширной американской попе, а вечером стал составлять в Интернете воззвание в защиту коренного индейского населения.

Пришлось Лине срочно будить Коняева по телефону (никаких скайпов и прочих мессенджеров тогда не существовало). Психиатр сказал, как в первый раз, что требуется срочное лечение. Дал телефон своего коллеги в близлежащем крупном американском городе. (Воистину психиатры оказались сектой, у которой всюду имелись свои братия!) Супругам понадобилось еженедельно ездить туда, а Петру Николаевичу принимать таблетки, прописанные новым мозгоправом. В итоге счета от доктора составили поистине сумасшедшую сумму, вдобавок слухи о нездоровье и эскападах русского профессора просочились к руководству университета. Как следствие, с заокеанским раем они распрощались и вернулись на родину.

Однако связи в родимой столице не успели потеряться, да и имя Петр Николаевич успел себе наработать. И на излете века двадцатого Остужев сделал и защитил докторскую, теперь на русском языке, а вскоре стал в своем родном вузе профессором и замзавкафедрой.