Через два дня Буркхардт выслушал подробный рассказ о дальнейших намерениях Гитлера в Чехословакии, Данциге и Мемеле, нацистского президента данцигского сената Артура Грейзера. Буркхардт еще раз доложил об этом Уолтерсу, а тот в свою очередь проинформировал министерство иностранных дел в Лондоне.

Необычной чертой в ходе событий этой недели было то, что немцы почти ничего не предпринимали для сохранения их в тайне. Значительная часть информации о передвижениях войск, сообщения об удивительно неосторожных разговорах высокопоставленных чиновников, явные свидетельства уже знакомого ритма вторжения – все это было обязано дойти до британских и французских секретных служб, министерств иностранных дел этих стран и посольств в Берлине и Праге, не говоря уже о говорливом дипломатическом мире Варшавы и Будапешта. Тем не менее – и это представляется необъяснимым – британское правительство было шокировано и застигнуто врасплох. Муссолини, разумеется, тоже. Однако общепринятое мнение некоторых наших наиболее выдающихся современных историков, будто Гитлер сам был поражен неожиданным поворотом событий и приказал оккупировать Чехословакию, так сказать, под влиянием момента, не подкрепляется убедительными фактами. Свидетельства показывают, что мартовский кризис был заранее тщательно продуман и подготовлен. Его не предвидели ни Чемберлен, ни его друзья. Его влияние на английского премьер-министра было, однако, не совсем таким, каким было воспринято общественностью. После всех этих событий между Чемберленом и Гитлером еще имело место некое общение, которое сильно заинтриговало и поставило в тупик Гитлера и осталось для него загадкой до конца его дней.

Но сначала мы должны задаться вопросом: как получилось, что огромный информационный аппарат, имевшийся у министерства иностранных дел, вооруженных сил и секретных служб, не сумел поднять тревогу ни во Франции, ни в Британии. Черчилль был этим обеспокоен и месяцем позже, 13 апреля, поднял этот вопрос в парламенте. «После 25-летнего опыта работы в условиях мира и войны, – сказал он, – моя вера в британскую разведку осталась непоколебимой». Она, по его убеждению, «была лучшей в мире среди себе подобных». Тем не менее в случае с захватом Богемии «министры короны, по-видимому, не имели ни малейшего подозрения или, во всяком случае, никакой уверенности в том, что надвигалось. Я не могу поверить, чтобы это было промахом британской секретной службы», – добавил Черчилль, создав у аудитории впечатление, что только ему было известно иное.

Выступая сразу после Пасхи, когда Муссолини вторгся и оккупировал Албанию, Черчилль поставил вопрос, на который нет ответа до сегодняшнего дня. «Как случилось, – удивлялся он, – что накануне богемского произвола министры позволяли себе эйфории и предсказывать „начало золотой эры“? Как случилось, что на прошлой неделе с такой тщательностью соблюдались все праздничные обряды, когда было очевидно приближение исключительных событий, последствия которых пока невозможно предвидеть?»

Действительно, как это случилось? И был ли Черчилль прав, освободив секретную службу от своего осуждения? Любопытной чертой в обоих случаях было то, что не только министры короны оставались в очевидном неведении относительно надвигавшихся критических событий, но в таком же положении оказались и члены имперского Генерального штаба и штабов всех родов войск, которых это непосредственно касалось. Ни армия, ни адмиралтейство не предприняли предварительных мер на случай похода Гитлера на Прагу или итальянского вторжения в Албанию месяцем позже. Наоборот, британский средиземноморский флот был разбросан, а один из его главных кораблей стоял на якоре в порту Неаполя.

Между тем это еще не конец истории. Она едва только началась. Мы должны согласиться с Черчиллем, что секретная служба знала о намерениях Гитлера и планах Муссолини. Нам известно от сэра Александра Кадогана, что он получил от разведывательной службы предупреждение, от которого волосы встают дыбом, в субботу, 11 марта. Мы также знаем, что информация была сформулирована так, что не убедила ни Кадогана, ни его шефа, министра иностранных дел; она не изменила мнение и премьер-министра, считавшего, что все идет хорошо. А может быть, Чемберлен все время ожидал этих событий и был готов принять их, как необходимую заключительную главу мюнхенского соглашения? Его первая реакция подтверждает такое предположение. Его последующее негодование и поворот на 180 градусов необходимо рассматривать как итог двух независимых, непредвиденных и несвязанных событий.

Первым был спонтанный гнев британской публики по поводу действий Гитлера; он распространился в консервативной партии, в парламенте и даже в кабинете министров. Чемберлен видел и помнил, как эти неконтролируемые силы могли уничтожить политическую репутацию после соглашения Хора – Лаваля в 1935 году. На этот раз он не собирался допускать таких волн. И пока он обдумывал свой следующий шаг, от секретной службы и по надежным частным каналам поступила новая информация. Она должна была определить следующие действия.

Неожиданно сигналы тревоги стали поступать к Чемберлену со всех сторон. Румынский посол В. Тилеа пришел с информацией (которая, как выяснилось позднее, оказалась ложной), что немцы собираются предъявить его стране экономический ультиматум. Сообщения из Данцига и Мемеля говорили о подготовке немцами нападения. Однако самая впечатляющая информация поступила от секретной службы, ставшей намного настойчивее после недавних провалов. Секретные и полусекретные разведданные, представленные премьер-министру, должны были убедить его, что оккупация немцами Праги являлась только прелюдией к нападению на Польшу, которое может произойти в конце марта. Немецкая армия, доложили Чемберлену, может быть мобилизована за сорок восемь часов; нападение на Польшу возможно в любой момент.

Чемберлен, Галифакс, Кадоган и руководитель секретной службы обсуждали эти донесения, по мере приближения марта к концу они становились все тревожнее. Чемберлен больше не мог позволить себе их игнорировать, но теперь он должен был также учитывать и другой аспект ситуации, перед лицом которой его поставили американцы.

Чемберлен незадолго до этого получил от американского посла в Лондоне Джозефа Кеннеди оценку военно-воздушных сил европейских держав, подготовленную разведывательным подразделением американского Генерального штаба. Это был тревожный документ, по силе аналогичный тому, что был подготовлен Линдбергом во время мюнхенского кризиса. Только он, пожалуй, был еще более мрачным по смыслу. Германия, согласно оценке американской разведки, имела в пять раз больше бомбардировщиков, чем Британия, и в одиннадцать раз больше, чем Соединенные Штаты Америки. Немецкое превосходство в истребителях было примерно таким же. Таким образом, в докладе указывалось, что Германия имела неоспоримое господство в воздухе.

Военные советники Чемберлена не доходили до таких крайностей, но их оценки вряд ли являлись более обнадеживающими. Все признавали, что ситуация трудная. Требовались безотлагательные меры, но они подразумевали риски, которые, по мнению премьер-министра, были слишком велики для безопасности своей страны. Он должен был занять твердую позицию и одновременно успокоить Гитлера. Именно в этот момент Чемберлен решил выработать свое собственное решение. Он успокоил шумные протесты общественности решительной речью о грубом нарушении Гитлером мюнхенского соглашения. Речь он произнес накануне своего семидесятилетия, 17 марта. А двумя днями позже он написал откровенное письмо своей сестре. Он объяснил ей, что пришел к пониманию невозможности иметь дело с Гитлером после его последних действий.