По внешнему кольцу вокруг дворика с булыжной мостовой толпились домики самых разных стилей — от братьев Гримм до Дон Кихота, — арендуемые фотостудиями, агентами по кастингу, конторами по набору текстов. Я делала наброски смеющейся Кармен, облокотившейся о севильскую дверь модельного агентства под висячей корзиной с красной геранью, гладко причесанной Гретель, метущей германские ступеньки фотостудии веником из прутьев.

Рисуя, я видела, как через эти двери то и дело проходят высокие красивые девушки, направляясь из агентства в фотостудию и обратно, оставляя здесь все свои деньги, с таким трудом заработанные разноской блюд в кафе или на другой временной работе — все ради карьеры. Жульничество одно, говорила мать, и я хотела предупредить девушек, но они были слишком красивы. Что плохого могло случиться с такими существами, длинноногими, в облегающих брючках и прозрачных летних платьях, при их ясных глазах и скульптурных лицах? Даже дневная жара не трогала их, они жили в другом, своем собственном климате.

Однажды утром в одиннадцать или около того мать появилась в дверном проеме «Синема сцен», выложенном искусственным камнем, и я закрыла блокнот, решив, что мы едем на обед пораньше. Но мы не пошли к машине. Вместо этого я повернула вслед за матерью в переулок, а там, опираясь на старый золотистый «линкольн» с расшатанными дверцами, стоял Барри Колкер. На нем был яркий клетчатый пиджак.

Едва увидев его, мать закрыла глаза.

— Пиджак отвратителен, на вас просто невозможно смотреть. Вы что, с мертвеца его сняли?

Барри продолжал улыбаться, открывая двери для нас с матерью.

— Разве вы никогда не были на скачках? Туда надо надевать что-нибудь кричащее. Это традиция.

— Вы похожи на старомодный диван, — сказала мать, усевшись. — Слава богу, никто из моих знакомых не увидит нас вместе.

Мы ехали на свидание с Барри. Я была поражена. Не было никаких сомнений, что на гамеланском концерте мы встречаемся с ним в первый и последний раз. А теперь он придерживал для меня заднюю дверь «линкольна».

На ипподроме я ни разу не была. Матери никогда не пришло бы голову повести меня в подобное место — под открытым небом, какие-то лошади, никто не читает книги, никто не думает о Роке и Красоте.

— Я бы вряд ли туда поехала, — сказала мать, устраиваясь на переднем сиденье и пристегивая ремень безопасности. — Но идея украсть этот час слишком соблазнительна.

— Вам понравится, — Барри взобрался на сиденье по колесу. — Куда лучший способ провести время, чем торчать в этой потогонке.

— Не сомневаюсь, — сказала она.

Мы поехали по автостраде Кахуэнга, повернули на север от Голливуда в Сан-Фернандо-Вэлли, потом на восток к Пасадене. Жара накрывала город, как веко.

Санта-Анита[5]лежала у подножия гор Сан-Габриэль, совершенно синего гранитного камня, похожего на приливную волну. Яркие цветочные клумбы, идеальные зеленые газоны источали в густом влажном воздухе сильный тяжелый запах. Мать шла немного впереди Барри, делая вид, что не знает его, пока не увидела, что все посетители одеты в том же стиле — белая обувь, зеленый полиэстер.

Лошади. Прекрасно отлаженные машины, стальные мускулы с металлическим блеском. Атласные куртки жокеев тоже блестели на солнце, когда они проводили по дорожкам своих скакунов. Рядом с каждым участником скачек шла лошадь-партнер постарше. Скакуны пугались детей за ограждением, косились на флаги. Горячие, сплошные комки нервов.

— Выбирайте лошадку, — сказал Барри матери. Она выбрала номер семь, белую лошадь, — за ее имя, Гордость Медеи.

Жокеи едва смогли загнать лошадей в стартовые ворота, но когда они распахнулись, множество копыт разом вонзилось в коричневую дорожку.

— Давай, Седьмая! — кричали мы. — Седьмая фартовая!

И она пришла первой. Мать хохотала и обнимала меня, обнимала Барри. Я никогда не видела ее такой — восторженной, смеющейся, помолодевшей. Барри поставил на лошадь двадцать долларов, и сейчас протянул ей выигрыш — сотню.

— Как насчет пообедать? — спросил он.

Да, мысленно умоляла я, скажи да. Ну, пожалуйста. Как она могла после всего этого отказаться в конце концов?

Мать повела нас обедать в ближайший «Серф-н-Терф», где мы с Барри заказали себе по салату и по бифштексу средней прожарки с печеной картошкой и сметаной. Мать выбрала только бокал белого вина. Это же была Ингрид Магнуссен. Она изобретала правила, которые вдруг оказывались высеченными на Розеттском камне[6], подняты на поверхность со дна Мертвого моря, вписаны в свитки времен династии Тан.

За обедом Барри рассказывал нам о своих путешествиях на Восток, где мы никогда не были. О том, как он однажды заказал «волшебные грибы» в пляжной лавчонке Бали и очнулся бредущим по лазурному берегу — ему мерещился Рай. О своей поездке в храмы Ангкор-Ват[7]в джунглях Камбоджи вместе с тайскими поставщиками опиума. О неделе, проведенной в бангкокском плавучем борделе. Поглощенный своими попытками загипнотизировать мать, Барри совершенно забыл обо мне. Голос у него стал густым и душистым, как гвоздика, и переливчато-соловьиным, он уносил нас на рынок пряностей посреди острова Целебес, мы дрейфовали с ним на плоту по Коралловому морю. Мы были как две кобры, тянущиеся за тростниковой флейтой.

По дороге обратно мать, садясь в машину, позволила ему поддержать себя за талию.

Барри пригласил нас к себе на ужин. Сказал, что хочет приготовить индонезийские блюда, которые пробовал в своих путешествиях. Подождав до полудня, я пожаловалась матери, что плохо себя чувствую. Пусть идет одна. Мне так хотелось, чтобы Барри остался с нами. Он был из тех, кто мог накормить и защитить нас, вернуть нашу жизнь в реальность из эфемерной дымки.

Целый час мать мерила одежду — белую индийскую пижаму, синее газовое платье, гавайскую хулу ананасового цвета. Никогда я не видела ее такой нерешительной.

— Синее, — сказала я. У этого платья был глубокий вырез и оттенок точно такой, как ее глаза. Никто бы не смог устоять перед ней в этом синем платье.

Мать выбрала индийскую пижаму, прикрывавшую каждый дюйм ее золотистой кожи.

— Сегодня вернусь рано, — сказала она. Когда мать ушла, я лежала на ее кровати и представляла, как они сидят вдвоем, как их шепот переплетается в сумерках над блюдом риджстафеля. Последний раз я ела риджстафель в Амстердаме, мы жили там, когда мне было семь лет, — его запах пропитывал тогда всю округу. Мать всегда говорила, что мы поедем в Бали. Я представила, как мы живем в доме с вычурной островерхой крышей, смотрим из окон на зеленые рисовые поля, изумительно чистое море, просыпаемся под звон колокольчиков и блеянье коз.