Еврейская семейная жизнь в первой половине прошлого века в моем отчем доме, как и в других подобных домах, протекала мирно и чинно, она была очень умно организована. Эта жизнь навечно запечатлелась в памяти моих ровесников. Тогда не было того хаоса нравов, обычаев и систем, который нынче царит в еврейских домах. Наша жизнь в то время была стилистически сбалансирована, в ней присутствовала серьезность и соблюдалось достоинство уникальной еврейской традиции.

Вот почему для нас отчий дом и по сей день сохранил ореол святости. Но нам пришлось многое выстрадать, и мы не по своей воле были вынуждены впоследствии подчиниться в собственном доме совершенно иному образу жизни. Наверное, наши дети будут вспоминать дом своих родителей с куда менее возвышенным и еще менее приятным чувством…

Методом воспитания у моих родителей были любовь, ласка и, при всем том, решительность. Нередко одно доброе слово помогало разрешить трудности. Вот один эпизод.

Однажды мой отец, возвращаясь из города, нашел меня горько плачущей на дороге. Кажется, какая-то подружка отняла у меня куклу. Отец разозлился, что я сижу на дороге без присмотра, и сердито спросил, отчего я плачу. Но я была так переполнена своей великой обидой, что не смогла ему ответить и зарыдала еще сильней. Тут уж отец по-настоящему разгневался и закричал: «Ну погоди, розги научат тебя отвечать!» Он схватил меня за руку и быстро потащил в дом. Приказав подать ему розги, он собрался меня сечь. Я сразу притихла — меня еще никогда не наказывали розгами. Недоуменно уставившись на отца снизу вверх, я удивленно сказала: «Но ведь это я, Песселе!» Я была твердо убеждена, что отец меня просто не узнал, с кем-то перепутал. Моя самоуверенность спасла меня от наказания. Все, кто стоял вокруг, рассмеялись и упросили отца отменить порку.

Мне очень нравилось выкапывать в огороде картофель и другие овощи. Я выпрашивала у крестьянок тяпку или лопату и орудовала ими довольно ловко до тех пор, пока резкий осенний холод не загонял меня домой. Все овощи с нашего огорода складывались в погреб, после чего еще многое докупалось на рынке. Потом начиналась очень важная работа — засолка капусты, на что каждую осень уходило целых восемь дней. Еврейские правила строго предписывают удалять малейшего червячка с овощей и фруктов, особенно же с капусты; для этого приглашалось много бедных женщин; они снимали с кочанов лист за листом и тщательно осматривали их на свету. Моя благочестивая мать строго соблюдала заповеди, и если урожай был хорошим, кочаны ядреными, она назначала специальное вознаграждение за каждого обнаруженного червяка, так как всегда опасалась, что женщины будут недостаточно внимательны за работой. Я тоже любила наблюдать за хлопотами в огороде, так как работницы при этом пели разные песни, глубоко трогавшие меня и заставлявшие порой плакать, а порой смеяться от всей души. Многие из них я помню и люблю до сих пор.

Ах, какая это была спокойная жизнь!

Мне кажется, что теперь, в эпоху пара и электричества, мы живем намного торопливей. Лихорадочная спешка машин повлияла и на человеческий дух. Многое схватывается нами значительно быстрее, мы без труда постигаем сложные вещи, тогда как прежде не умели понять самых простых фактов. Хочу привести один пример, отложившийся в моей памяти.

В сороковых годах мой дед прокладывал дорогу из Бреста в Бобруйск. На этом участке встречались горы, низины и болота, так что путешествие в карете занимало два дня. Новая дорога должна была сократить время пути вдвое. Естественно, все говорило в пользу этого предприятия, но даже в высших кругах общества находились скептики, выражавшие сомнение: «Путь из Бреста в Литву до Бобруйска испокон века занимал двое суток, и вот является реб Шимель Эпштейн и заявляет, что сократит его до одного дня. Кто он такой, Господь Бог? А куда он денет остальную часть дороги? Сунет себе в карман?»

Во второй половине XVIII века дороги в Литве и во многих областях России были вообще почти непроезжими: бесконечные степи, болота, дремучие леса тянулись верстами, пока великая императрица Екатерина II не приказала проложить тракты и обсадить их по обочинам березами. Проселочные же дороги все еще оставались опасными как для пеших нарочных, так и для конных экипажей — телег или саней, особенно зимой, из-за глубоких снежных сугробов. Чтобы преодолеть эти опасности, была введена конная почта. Почтовой тройкой управлял ямщик — полудикий, тяжеловесный, всегда подвыпивший крестьянин, который жил и умирал при своих лошадях. Ездили не только в каретах, но и в кибитке (неуклюжая четырехколесная повозка, лишь наполовину крытая сколоченным из досок коробом, укрепленным на двух ее осях). Была еще телега (столь же неудобный экипаж, но вообще без покрышки). Конская сбруя изготовлялась из грубой кожи и богато украшалась листовой латунью. Над головой коренника возвышалась дуга с подвешенным на ней громким бубенцом. Такими же по-русски тяжеловесными и неуютными, как эти экипажи, были почтовые станции, отстоявшие друг от друга на 20–25 верст. Большая горница с белыми оштукатуренными стенами, величественный, обтянутый черной клеенкой диван, длинный, обитый той же клеенкой стол, на нем узкий грязный, подернутый зеленой плесенью самовар и черный, закопченный чайный поднос с нечистыми запотевшими стаканами. Высокий, худой, немытый и нечесаный, уже к обеду полупьяный станционный смотритель в неопрятном вицмундире с тусклыми пуговицами завершал типичную картину, которая и теперь, спустя шестьдесят пять лет, как живая стоит у меня перед глазами. Между тем услугами этого учреждения могли пользоваться только очень богатые люди — офицеры высокого ранга и конные курьеры, доставлявшие почту из столиц в губернские города. Теперь для этого пользуются телефоном и телеграфом…

Обычная публика ездила на простых, обтянутых холстом телегах, запряженных двумя или тремя лошадьми. Публика почище использовала тарантас, полукрытую двухосную повозку или фургон, коляску, обтянутую кожей и с дверью посредине. Часто во время пурги почту вместе с пассажирами заносило снегом в чистом поле. Положение улучшилось только в начале XIX века благодаря строительству трактов. Теперь быстрому продвижению вперед по ровной прямой дороге не мешали ни горы, ни болота, ни дремучие леса. Безопасность экипажей обеспечивали уже не только почтовые станции, но и будки со сторожами. Путешествия стали комфортабельнее, и это сделало народ более подвижным. Торговля и транспорт стремительно развивались, и уже в начале сороковых годов проявилась потребность в более скоростном средстве передвижения. Был введен так называемый дилижанс — удобная карета с двумя отделениями, который за умеренную плату доставлял из города в город двенадцать-пятнадцать человек. В него запрягались три лошади, управляемые почтальоном в живописном мундире, который трубил в традиционный почтовый рожок. В Польше это транспортное средство называлось стенкелеркой, в Восточной Пруссии — журнальерой. В общем, все были очень довольны этим нововведением и считали, что ничего лучше нельзя и придумать. Но уже в середине пятидесятых годов в России знали об изобретении железной дороги, а в начале шестидесятых и здесь стало возможным преодолевать большие расстояния с помощью пара. Если в сороковые годы, чтобы проехать восемьсот верст на почтовых лошадях, требовалось семь дней, то в шестидесятые годы по железной дороге на это хватало тридцати часов.