Полдень: Группа собирается в офисе.

12.15: Группа заказывает обед. Все хотят супа, но суп доставляют по два часа, так что останавливаемся на Bareburger. Кайл Данниген всегда заказывает дольше всех, потому что не употребляет глютен и лактозу, и нам всем вечно приходится это выслушивать. (В этом году он слез с безглютеновой и безлактозной диеты, и мы все злимся, что он бросил — после того, как мы столько об этом наслушались.)

12.16–12.59: Группа обсуждает, как долго везут обед, и ноет.

13.00–13.15: Обедаем и треплемся про шоу «Холостяк».

13.15–13.30: Перерыв на сходить в туалет. Курт Мецгер рассказывает, как он отлизал стремной девице.

13.30–14.00: Обсуждаем идеи сцен либо моем кому-нибудь кости. Смотрим ролики на Joutube.

14.00–15.00: Обсуждаем, чем перекусить. Я в сотый раз иду пописать.

15.00–16.00: Переписываем сценарий, чтобы стало поживее.

16.00–19.00: Все пишут у себя дома, в безопасности.

Трудно быть на людях, когда пытаешься что-то придумать, и я не понимаю, как работают авторы вечерних шоу: они весь день вместе, выдают шутки и сцены. По-моему, мне повезло, что у меня огромная команда, в которой все позволяют другим делать свое дело, а когда каждый пишет свое — это самое лучшее. Мы с сестрой Ким часто садимся рядышком на диван и пишем один и тот же фильм, тихонько, не разговаривая — даже не часами, а день за днем. Скажем друг другу по паре фраз, и все они о еде.

Так что в заключение я хочу отдать должное секретному оружию интровертов — одному из величайших приемов, который позволяет нам справляться с ситуациями, требующими пребывания на людях. «Уход по-английски» — его я довела за годы до совершенства. Никакой обиды для англичан в этом названии нет. Вы, ребята, просто гении, раз придумали и запатентовали способ слиться так, что никому ничего не приходится объяснять. Даже если я напилась, я могу выскользнуть отовсюду, незаметно, как ниндзя, никого не предупреждая, — классический поступок интроверта, всегда так делаю. Я как Омар Литтл из «Прослушки». На самом деле нет. «Эми, я не видела, как ты вчера ушла… ты не попрощалась!». Ну а то, зайка моя. Если я с тобой попрощалась, то по чистой случайности, потому что ты стояла в дверях, когда я взяла на них курс.

Хотела бы я по-английски уйти из этой главы — ведь я, что характерно, вымоталась из-за того, что так долго писала о себе. Но сначала, прежде чем профессионально слиться, хочу напомнить, чтобы вы не судили шумную, часто бестактную, неуравновешенную блондинистую книжку по обложке. (Разве что эту книжку, потому что у нее и обложка хороша, и внутри тоже все хорошо.) Моя работа требует, чтобы я над собой смеялась в микрофон и жила с душой нараспашку, но это само по себе не значит, что я не могу в то же время быть интровертом. Хотите — верьте, хотите — нет, но у меня сложная внутренняя жизнь, как и у вас, и мне нравится быть одной. Мне это необходимо. И я никогда в жизни не была такой счастливой, как тогда, когда, наконец, это про себя поняла. Так что, если вы, как я, интроверт, особенно женщина-интроверт, или если вы из тех, кому приходится отдавать силы всем вокруг, я хочу вам сказать: найдите время побыть в одиночестве. Не бойтесь извиниться и уйти. Подзаряжайтесь столько, сколько вам нужно. Прислонитесь к дереву, отдохните от других медведей. Я там тоже буду, но обещаю вас не беспокоить.

Nouveau riche — это такое выпендрежное название для богатого человека, который свое богатство заработал сам. Не унаследовал от прадедушки. Вкалывал ради него. Или вот так вот просто взял и купил лотерейный билет. Но мне больше нравится термин «новые деньги», потому что ты как бы говоришь: «Да, я быдло, и мне норм!»

Я — новые деньги.

Считаю, мне повезло, что я живу в Америке, где к таким, как я (к быдлу), относятся так, словно они по прямой линии происходят от сотенной купюры. В Англии с теми, кто сам себе при жизни заработал бабла, так не носятся. Там новые деньги считают вульгарными. А в Америке новые деньги уважают больше, чем старые, потому что их так или иначе заработали. Мы тратим свои новые деньги на всякую фигню вроде спа, где угри объедают отмершую кожу с пальцев наших ног, или нам закачивают в жопу жир тюленят-бельков, чтобы мы опять казались молодыми. (Кучу морских обитателей вот так утилизируют.) Нам аплодируют. Вперед, сделай благотворительный проект, верни немножко, и в Штатах всем плевать, откуда у тебя бабло. Тебе заделал ребенка баскетболист, и ты его выпотрошила? Отлично, вот тебе свое личное телешоу. Записал секс со средней руки рэпером? Держи ключ от миллиардной корпорации. Или как в моем случае: шутила про члены перед пьяными в зальчиках заведений типа «Косточка-пищалка» или «Банановый гамак»? Круто! Хочешь контракт в кино?!

Оглядываясь назад, я понимаю, что технически второй раз попадаю в категорию новых денег. Когда я была маленькая, мои родители жили в типичнейшем для новых денег стиле… пока не сорвались в стиль без денег, как раз в мои нежные предподростковые годы. Но я забегаю вперед.

Я родилась сокровищем-полуеврейкой в больнице Леннокс Хилл, в Западном Ист-Сайде, и прибыла за пять кварталов домой, в наш огромный дюплекс, на лимузине. Это папа придумал. Раскроем карты, родители у меня были богатые. Мы купались в деньгах. То есть они купались. Брали частный самолет на Багамы прямо перед вылетом и думали, что эта шикарная жизнь никогда не кончится. А она кончилась.

Отцу принадлежала компания, называвшаяся «Лондонский Льюис», они занимались детской мебелью, импортировали кроватки и всякое такое из Италии. Не помню, почему компанию называли «Лондонский Льюис», но если они подыскивали выпендрежное название, которое возьмут только новые деньги — чтобы звучало люксово и по-иностранному, — то они попали прямо в точку. В то время никто не торговал изысканной иностранной мебелью для детей, так что богатые родители с Манхэттена устремились в отцовский магазин, где могли выбрать самые модные тюрьмы для младенцев, какие только можно купить за деньги.

Когда я была маленькой, у меня были дорогущие вещи, как у богатых. Мы переехали из города в маленький пригород на Лонг-Айленд, когда мне было пять. В пригород из тех, где раз в неделю едят омаров, а на завтрак по воскресеньям — копченую рыбу. Как мы это называли, «побудь евреем на всю катушку!». В омаровые вечера мама приносила домой живых, из магазина, и клала их на пол в кухне, чтобы мы с братом и сестрой с ними поиграли. Тогда мне казалось, что это просто такое веселое занятие перед тем, как сварить вкусных панцирных. Но сейчас я понимаю, что мы играли со своей будущей едой — вроде как если бы Русалочка съела Себастьяна; и это было не круто. Они что, не могли нам просто золотую рыбку купить? Другие дети гоняли на великах снаружи, а мы устраивали гонки омаров, они у нас бились, как гладиаторы. Бред. Как бы то ни было, я помню, каково было расти в богатом доме, больше всего по части еды. Если подумать, я в основном помню о любом событии или моменте жизни именно это — что ела. Пару лет назад, до того, как у меня появились «настоящие» деньги, я спросила Джадда Апатоу, прикольно ли быть богатым, — и он мне объяснил, что когда становишься богатым, понимаешь, что все хорошее в жизни бесплатно. Можно купить дом, сказал Джадд, можно купить отличные суши и диски — но, в общем, и все. И все-таки мне, обслужившей кучу столиков и доедавшей с чужих тарелок по дороге на кухню, казалось, что дорогие суши — это неплохо.