— Словом, ты выиграл дело, — хмуро кивнула Келси. — Ты выиграл процесс об опеке, получил меня в свое полное распоряжение и решил соврать мне, будто моя мать умерла.

Она снова повернулась в сторону — к окну, которое стало совершенно темным. В стекле отражался ее собственный неясный, призрачный образ.

— Но не вы же одни разводились в семидесятые годы. Были и другие случаи, другие дети, которые оказывались в таком же положении. Опека предусматривает посещения. У меня было право видеться с ней.

— Она не хотела, чтобы ты с ней виделась. Как и я.

— Но почему? Потому что она сбежала с кем-то из своих любовников?

— Нет, не поэтому. — Филипп отставил стакан в сторону, с осторожностью опустив его на серебряный поднос. — Потому что она застрелила одного из них. Потому что она десять лет просидела в тюрьме за убийство.

Келси медленно повернула голову. Медленно, потому что воздух в комнате внезапно показался ей тяжелым и плотным, как вода.

— За убийство? Ты хочешь сказать, что моя мать — убийца?

— Я надеялся, что мне не придется рассказывать, тебе об этом. Никогда…

Филипп тяжело поднялся из-за стола. Он был почти уверен, что в абсолютной тишине кабинета Келси услышала, как хрустнули его суставы.

— Когда это случилось, ты была со мной, и я благодарю бога за то, что ты была не на ферме. Наоми застрелила своего любовника — молодого человека по имени Алек Бредли. Они оба были в спальне, когда… когда между ними возникла ссора. Наоми достала из ящика револьвер и убила его. Тогда ей было двадцать шесть — столько же, сколько тебе сейчас. Суд признал ее виновной в убийстве второй степени. Когда я видел Наоми в последний раз, она была уже в тюрьме. Она сама сказала мне, что предпочла бы, чтобы ты считала ее мертвой. В случае, если я соглашусь, сказала она, она клянется не пытаться связаться с тобой. И вплоть до настоящего времени держала слово.

— Ничего не понимаю! — Келси закрыла лицо руками.

— Я тоже был за то, чтобы избавить тебя от этого знания. — Филипп нежно взял ее за запястья и заставил опустить руки, чтобы видеть лицо дочери. — Если защищать, оберегать тебя всеми доступными мне способами было неправильно, тогда — да, я признаю, что ошибался. Но извиняться — нет, извиняться мне не за что. Я любил тебя, Келси. В тебе был заключен смысл всей моей жизни. Не осуждай меня за это.

— Нет, я не стану осуждать тебя. — Повинуясь своей давней привычке, Келси положила голову на плечо отца. — Мне самой нужно хорошенько подумать, чтобы во всем разобраться. Все это кажется совершенно невероятным. Я даже не помню ее, па. Совсем не помню.

— Тебе тогда было слишком мало лет, — пробормотал профессор, чувствуя, как его захлестывает волна облегчения. — Но ты на нее похожа. Так похожа, что иногда это кажется мне невероятным. Несмотря на некоторые свои недостатки, Наоми была женщиной привлекательной и тонко чувствующей.

Склонность к насилию была одним из ее недостатков, подумала Келси. Неужели и в этом я тоже на нее похожа?

— Вопросов слишком много, — произнесла она вслух. — И я пока не в состоянии подобрать ни одного толкового ответа.

— Почему бы тебе не переночевать у нас? — поинтересовался Филипп, понемногу приходя в себя. — Как только я провожу гостей, мы сможем поговорить обстоятельнее.

Это было довольно соблазнительное предложение. Больше всего Келси хотелось очутиться в своей безопасной, до последней половицы знакомой спаленке и — как бывало не раз — позволить отцу утешить себя, развеять все снедавшие ее сомнения.

— Нет, мне надо вернуться домой. — Келси поспешно отпрянула, покидая уютное отцовское плечо, чтобы не размякнуть и не поддаться слабости. — Мне нужно некоторое время побыть одной. И так уже Кендис злится, что я помешала тебе встретить гостей.

— Она все поймет.

— Ну конечно, поймет, но тебе все-таки лучше пойти вниз. А я, пожалуй, уйду через черный ход — мне что-то не хочется сталкиваться ни с кем из наших старых знакомых.

Филипп заметил, что возбужденный румянец истаял со щек Келси, отчего ее светлая кожа стала казаться еще более тонкой и нежной.

— Может, все-таки останешься, Кел?

— Да нет, со мной все в порядке. Просто мне нужно время, чтобы освоиться с новой информацией.

Поговорим потом, па. Ступай к гостям, а потом, попозже, мы еще раз обсудим, как нам быть.

Келси поцеловала отца в знак прощения, но и как бы вынуждая его поторопиться. Оставшись одна, она подошла к столу и посмотрела на оставшееся на столешнице письмо.

Так прошло несколько мгновений. Наконец Келси сложила письмо и убрала конверт обратно в сумочку.

Ну и денек, подумала она. За какие-то несколько часов она потеряла мужа и обрела мать.

Иногда бывает очень полезно уступать своим подсознательным импульсам и желаниям. Ну, может быть, очень редко, поправила себя Келси, ведя машину по шоссе № 7, которое то взбиралось на отлогие виргинские холмы, то снова спускалось в долины. Как бы там ни было, она чувствовала удовлетворение — так бывало всякий раз, когда она воплощала в жизнь неожиданно принятое решение.

Возможно, гораздо разумнее было не спешить, а поговорить с отцом еще раз и все как следует обдумать, однако Келси неожиданно захотелось прыгнуть в машину и отправиться на ферму «Три ивы», чтобы своими глазами увидеть женщину, которая почти два десятка лет была для нее мертва.

Это моя мать, напомнила себе Келси. И она убила человека.

Пытаясь отвлечься от этих мыслей, она так громко включила радио, что музыка Рахманинова наверняка была слышна и снаружи, вырываясь из салона сквозь полуоткрытое окно.

День для поездки на машине действительно выдался подходящий. Именно в этом Келси пыталась убедить себя, когда ранним и прохладным утром выскочила из своей квартиры, чтобы прогреть мотор машины, оставленной на ночь на стоянке перед домом. Впрочем, она не призналась себе, что едет не просто прокатиться даже тогда, когда, глядя в карту, пыталась определить самый удобный маршрут до Блюмонта.

Никто не знал, куда она едет. И никто нигде ее не ждал.

В этом и заключалась свобода. Или, во всяком случае, один из ее аспектов. Келси давила на педаль газа, наслаждаясь скоростью, врывающимися в окно потоками холодного воздуха и могучими звуками симфонической музыки. Она была свободна поехать в любое место и сделать все, что ей захочется. И не было никого, перед кем она обязана была отчитываться в своих намерениях и поступках. Никто ни о чем ее не спрашивал. Все вопросы, которые могли бы быть ей заданы, оставались в ее собственной голове.

Может быть, она оделась чуть более тщательно, чем требовала заурядная загородная прогулка, но зато этого требовала ее гордость. Жакет из шелка персикового цвета, она знала, шел ей, а облегающие брючки только подчеркивали стройность ее фигуры.