В другом углу красовался кошачий туалет. Рядом с ним обычно валялся наш длинношерстный кот Смик, помахивая пушистым роскошным хвостом. Этот Смик был единственным существом, которое по-настоящему любили. Короче, мы жили в грязи и беспорядке. Мы часто забывали менять кошачий туалет, и Смик, в знак протеста, делал свои дела рядом с ним, иногда на газеты и брошенную на пол одежду.

В это же время Мэтт вдруг озаботился своим здоровьем и стал почему-то страшно бояться, что его арестуют пожарные. Куря, он всегда опускал жалюзи и, время от времени, опасливо выглядывал на улицу: не едут ли за ним пожарные? Этот некогда чеканно-остроумный и артистичный еврейский мальчик из Лонг-Айленда теперь целыми днями сидел в одной и той же футболке посреди гор мусора, убежденный в том, что кокаин разрушает его пищеварительный тракт. Остановиться он, однако, не мог.

Каждое утро я давала себе клятву, что сегодня не буду колоть кокс, зная, что это приведет лишь к тревожности, навязчивости и паранойяльным мыслям (правда, моя паранойя не была связана с пожарными!). Собрав все силы, я тащилась на метадоновую программу – думая, что я страдаю физической зависимостью от героина, я принимала метадон, надеясь потом пройти детокс и вернуться к нормальной жизни.

Я была тогда насквозь пропитана парадоксальным американским взглядом на зависимость, то есть была уверена, что это – одновременно моральная и медицинская проблема. Однако я не могла смириться с тем, что моя зависимость была моральной проблемой; я считала, что мой разум – единственное, что я всегда в себе ценила, – не мог оказаться слабым и испорченным. И я сказала себе, что это только физическая зависимость и ничего больше, и поэтому мне поможет метадон.

Идея заключалась в том, чтобы «отучить» меня от нелегального опиатного наркотика с помощью безопасного наркотика, который я должна была получать в снижающихся дозах на протяжении полугода. Для начала в центре проведения метадоновой программы мне назначили первую, «стабилизирующую» дозу, которая, как я теперь понимаю, оказалась слишком маленькой. Эффективная доза метадона варьирует от пациента к пациенту, но обычно составляет 60 миллиграммов (мне назначили 30). Прием метадона не вызывает эйфории, но постепенно уменьшает тягу к героину. В такой дозе метадон препятствует появлению эйфории после инъекции тяжелого наркотика в случае рецидива. У себя я такого эффекта не наблюдала.

Но, даже если бы мне в самом начале дали адекватную дозу, то это не сыграло бы никакой особой роли. Мне сразу начали снижать дозу, хотя уже в то время многими исследованиями было доказано, что такой метод использования метадона является неэффективным. Как и предсказывали результаты тех исследований, по мере того, как мне снижали дозу метадона, я повышала себе дозу героина. Все мои потуги были, конечно же, тщетными, так как физическая зависимость никуда не делась. Я чувствовала себя зверем, загнанным в ловушку. Мною едва не овладела полная безнадежность.

Но я не сдалась и сменила тактику. Сначала я убедила себя в том, что метадон лишь осложняет процесс детоксикации. На улице говорили, что простой отказ от героина был легче, чем отказ на фоне метадоновой детоксикации, потому что героиновая ломка продолжается всего-то две недели, а отвыкание от метадона продолжается дольше – месяцами (правда, я потом узнала, что если все делать правильно, то ломка от метадона протекает легче). Мой новый план отказаться от наркотиков заключался теперь в следующем: я брошу метадоновую детоксикацию, а потом пару недель буду только на героине, чтобы весь метадон вымылся из моего организма. И уж только после этого я завяжу навсегда. Да, и конечно, я брошу делать инъекции кокаина, но сегодня я уколюсь последний раз.

Так как мы с Мэттом торговали кокаином и у нас в доме он был всегда, то эта последняя инъекция превращалась в дюжину последних инъекций. Я разыскивала сохранившуюся вену, сильно по ней хлопала, пока она как следует не надувалась, затем вводила иглу и наблюдала, как маслянистая струя крови поступает в цилиндр шприца, смешиваясь с раствором кокаина. Но эйфория не приходила. Она омрачалась манией преследования и необоснованными бессодержательными страхами. То, что начиналось когда-то как взрыв радостного волнения, открывавшего путь к ощущению сверхъестественных способностей, теперь превратилось в страх и ощущение не освобождения, а полного и окончательного порабощения. Мечта съежилась, превратившись в страх, который лишь подстегивал бесплодное и унижающее желание следующей инъекции.

Стиснутое ребрами, дрожащее, не способное успокоиться, мое сердце билось с оглушительным грохотом. Единственным спасением был героин. После его инъекции происходило эпическое превращение жуткой трущобы в Манхэттен.

Я страшно боялась, что меня арестуют в момент продажи – не только по вполне понятным причинам, но и потому, что боялась влияния ареста на условия моего залога, а следовательно, на ситуацию с домами моих разведенных родителей, которые служили залогом взамен пятидесяти тысяч долларов наличными. Такой большой залог был назначен, потому что у меня нашли два с половиной килограмма кокаина и сочли дилером высокого уровня. Впрочем, я так переживала, потому что это был мой первый арест.

Для того чтобы уменьшить риск повторного ареста, я перестала покупать кокаин и героин сама, а моталась по улицам с друзьями; они покупали мне дозы, а я делилась с ними товаром. Когда мы, в чьем-нибудь раздолбанном автомобиле, подъезжали к месту, я свертывалась в клубок на переднем или заднем сиденье, чтобы стать невидимкой. Мой потрепанный и бледный вид явственно говорил о том, зачем мы приехали в этот квартал. Я всегда испытывала тревогу, когда пошедший за дозами человек исчезал в каком-нибудь полуразрушенном, покрытом похабными граффити, доме. Посланец возвращался, казалось, спустя целую вечность.

Героин (если нам везло и мы добывали товар приличного качества) на несколько часов доставлял мне неземное блаженство. Вернувшись домой, я разогревала ложку, чтобы приготовить водный раствор героина, а затем, когда он остывал, добавляла туда кокс и делала инъекцию этой смеси. Если наркотики были качественными, а моя толерантность не слишком велика (редкое совпадение на моей стадии зависимости), то первая инъекция была божественно хороша. Кристаллы кокаина взрывались восторгом, когда я, нажимая поршень, вводила себе смесь: в этот момент я ощущала ледяное прикосновение порошка к моей глотке. Через несколько секунд в игру вступала теплая, умиротворяющая гармония героина. Каждый атом моего тела чувствовал умиротворение, безопасность, сытость и любовь.

Однако, к несчастью, проходило совсем немного времени, и я решала, что неплохо было бы сделать еще одну инъекцию кокаина. Начинался принудительный и неизбежный цикл «еще одна инъекция и все». Этот цикл заканчивался тем, что возбуждающий и тревожащий эффект кокаина заглушал успокаивающий и умиротворяющий эффект кокаина. После бессонной ночи все повторялось сначала, начинаясь с унизительной метадоновой программы.

Застроенный низкими домами и окруженный такими предприятиями, как склад автозапчастей, наш квартал сильно смахивал на тюрьму. Каждая мелочь говорила о необходимости быть все время настороже. Здесь господствовала ментальность осажденной крепости, каковая появляется всегда, когда хочешь сохранить какие-то свои ценности, зная, что все окружающие тебя люди – уголовные преступники. Дождь, снег, гололед или град – никакая погода не могла помешать нам встать в очередь и дождаться открытия клиники, где мы получали лекарства, немного облегчавшие абстиненцию. В эту минуту – иногда немного позже, но никогда ни секундой раньше – со скрежетом отворялась тяжелая железная дверь, и мы под бдительным оком видеокамер проходили в первую ловушку – шлюз. Первая дверь закрывалась, и только после этого открывалась вторая, такая же тяжелая бронированная дверь, пропускавшая нас в здание.