Борис незамедлительно явился с вышивкой. Государыня работу смотреть не стала, а приказала:

— Что-то, Иринушка, сарафан на тебе в этом месте, ниже пояса, будто топорщится? Дай-ка поправлю! О, да у тебя, душа моя, игрушка тут занятная!

Повалился на колени Борис:

— Свет державный, государыня! Прослышал я про красоту твою, в самое сердце она меня уязвляху! Вот и приперся сюда тайно. Не гони, дай стопы поцеловать!

Раскатилась царица довольным смехом:

— Чего там — стопы. Целуй выше!

«Девица Ирина» покинула царицыну опочивальню часа через два. Сказывали, что дубовая кровать, стоявшая лет двести, в тот день развалилась.

Царица удивлялась:

— До чего ж сны верно сбываются! Не зря, видать, пригрезилась мне рыба лещ…

Царицыно счастье продолжалось, однако, не шибко долго. Сонька по глупости проболталась про «срамные звуки» Иоанну Васильевичу. Тот обыкновенно еще накануне объявлял о желании видеть в своей опочивальне ту или иную наложницу. Борис Ромодановский, собственно, на это обстоятельство и рассчитывал. Он полагал, что ему удастся вовремя бежать.

Теперь же государь появился в тереме мрачнее тучи. Ткнул перстом в грудь Бориса:

— Наслышан я, что ты мастерица сказки сказывать? Зело занятно сие. Иди, голубушка, ко мне в опочивальню! Застелишь постель. И сказку расскажешь.

Царица не смогла сдержать слез, Аксинья лишилась чувств. В Сонькиных глазах светилось злорадство. Гаремные девушки — а их до полусотни! — хотя и не понимали сути происходящего, но испытали необыкновенное волнение.

Далее… Впрочем, предоставим слово историку, писавшему: «Около полуночи Кремлевский дворец огласился исступленными криками Иоанна. Царь бесновался. Размахивая окровавленным посохом, он в одной сорочке бегал по палатам и грозил убить всякого, кто попадется ему на глаза. Не встречая ни одного человека, на котором он мог бы сорвать злость, Иоанн бросился на половину Анны, где царило полное смятение. Он распахнул дверь, но на пороге упал и забился в припадке. Только это спасло царицу от смерти. Как всегда, за припадком последовало состояние полной апатии. Его перенесли в опочивальню».

И далее: на полу якобы лежал труп — в луже крови. Труп был во многих местах прободен царским посохом. (Тем самым, которым Иоанну Васильевичу суждено было пронзить собственного сына.) Но опричники, выносившие убитого, шептались: это-де не Ромодановский, а слуга царев, которого, видимо, государь прикончил в гневе: «Не попадайся под горячую руку!»

Тут же после кровавой расправы в Кремле какой-то всадник, бешено погоняя коня, подлетел к дому князя Воротынского. Пробыл у него не более минуты и помчался дальше. Некоторые утверждали, что на всаднике было надето… женское платье.

Как бы то ни было, но совершенно очевидно, что всадник предупредил князя о беде. Тот на скорую руку собирался, возки уже выезжали из ворот, когда их окружили конные опричники. Во главе их был Малюта Скуратов, лихо гарцевавший на вороном жеребце.

Воротынского отправили в застенок. Иоанн Васильевич требовал:

— Повинись! Нарочно, мне в унижение, прислал мужика в терем моей супруги законной? Кто сей наглец?

Подвешенный на дыбу, с вывороченными суставами, старый князь хрипел:

— Знать ничего не знаю! — Он еще надеялся спасти своих ближних.

Покончив с князем, государь кивнул Скуратову:

— Едем к дочкам Воротынского, поминки устроим!

На глазах Иоанна Васильевича опричники обесчестили девушек.

Справедливо полагая, что родственники Воротынского, зная о пристрастии государя переводить «изменников» под корень, постараются бежать, Иоанн Васильевич отрядил своего стремянного Никиту Мелентьева изловить оных.

Мелентьев, служивший не за страх, а за совесть, приказ выполнил. На другой день на дворцовой площади состоялась кровавая забава: голодные медведи растерзали несчастных людей.

Но накануне в царицыном тереме вновь произошло нечто необычное: светлица Аксиньи… оказалась пустой. Девица бежала. Сказывали, что побег устроил юноша, лицом поразительно похожий на Бориса Ромодановского. Влюбленных никто никогда более не видел: они словно растворились на безбрежных российских просторах.

Царица Анна успела свести счеты со своей обидчицей Сонькой Воронцовой. По приказу государыни верные ей опричники привязали девицу к деревянным козлам и двое суток насиловали ее. Затем Соньку вместе с козлами еще живой сбросили в Москву-реку.

Иоанн Васильевич был разъярен. То ли за этот грех, то ли еще за что, но царица Анна была насильно пострижена в монашенки под именем Дарья. Случилось это в Тихвинском монастыре 15 апреля 1572 года. Но четвертая жена Грозного прожила еще пятьдесят четыре года! Скончалась она в августе 1626 года, уже после воцарения Романовых.

Необычное и страшное дело свершилось в любимой вотчине Иоанна Васильевича — Александровой слободе. Морозным ясным деньком ноября 1573 года, в канун Рождественского, или, как его называли, Филиппова, поста, на царский пруд, изобиловавший рыбой, согнали десятка два мужиков. На еще не окрепшем льду они пробивали громадную полынью. Их понукал усердный Никита Мелентьев, налево и направо раздавая затрещины. Этот воспитательный жест каждый раз встречался дружным хохотом: на берегах собралось множество любопытных. И хотя давно привыкли к государевым причудам, все ж удивлялись: «Обаче, зачем сия прорубь?» Стражники, сами толком ничего не знавшие, шутковали: «Раков ловить сей час полезете!»

Тайну знал лишь сам государь.

И сия тайна была ужасной.

В Кремлевском дворце вновь шумел пир.

Бояре, разодетые в тяжелые кафтаны золотой парчи с горностаевой опушкой, утробно рыгали:

— И то, последние разы гуляем! В Филиппов пост станешь тощим, яко овечий хвост.

Вот и отъедались, обжирались до бесчувствия, до несварения желудка.

Государь ел мало, но пил, как всегда, за троих. Внесли перемену кушанья. Восемь слуг водрузили на столы подносы с жареными журавлями. От каждого по кусочку отведал сам повар — таков порядок! Кравчий нарезал журавлей. Государь принял из его рук оковалок, обвел тяжелым взглядом сотрапезников: кому оказать почет, кого угостить?

Все замерли, а поп Никита, бывший некогда головорезом-опричником, потный, заросший волосом громадный мужчина, пробасил в ухо Скуратову:

— Тебе, Малюта, государь даст брашно…

Но царь обнес своего любимца, а кивнул стремянному:

— Сие от щедрот наших Никите Мелентьеву!