К вечеру субботы лишь гора ящиков высилась за опустевшими подводами. Савка замысла Евдокии не понимал, но в свою хозяйку верил твердо, ожидая какого-нибудь особенного, хитрого распоряжения, едва ли не священнодейства, после которого разом потекут в карман баснословные барыши. И такое распоряжение последовало. Савка получил три рубля и наказ купить полмешка хороших каленых орехов. К выполнению задачи он отнесся со всей своей старательностью и тщанием, обегал все торговище, прежде чем приволок на спине изрядных размеров клунок. Евдокия Егоровна удобно расположилась на охапке сена, привалившись спиной к штабелю ящиков, и на косые усмешки проходящих смачно пересыпала кедровой скорлупой.

Первый ярмарочный день клонился к вечеру, а меж тем, на чайные листья обозначился острый дефицит. Цена взлетела до двух рублей пятидесяти копеек за фунт, торговцы вытряхивали мешки, выколачивая чайную пыль; смели даже третьесортную супесь, разбавленную для веса сенной мякиной. Первыми спохватились нижегородцы. Явились делегацией и предложили выкупить свой товар обратно, посулив аж сто целковых сверху. Но были встречены скорлупой, расплевались и убрались ни с чем.

В воскресенье с раннего утра пожаловал Ухватов, эскортируемый дородными сыновьями, и обратился в Евдокии с предложением, от которого она, по его, Ухватова, твердому убеждению, не могла отказаться:

— А не продашь ли мне, Егоровна, цибик чайку?

— Изволь, — ответствовала та. — Два девяносто за фунт нонче. Но тебе, как соседу, десять копеек скину.

Ухватов зашелся спазмами, беззвучно глотая воздух большими порциями, побагровел, и зашагал прочь, не проронив ни слова.

Вокруг чайной горы начал собираться люд.

— Отчего ж не торгуете? — вопрошали самые беспокойные.

— Успеется, — лениво тянулась за новой пригоршней орехов Евдокия.

Предприимчивые горожане бегали по домам, соскребая по закромам чайные крохи, лотошники вместо обычной полушки за стакан чая брали по пятаку, а нижегородские купцы с досады рвали бороды. Работники Евдокии ерзали, как на иголках, переживали, бросали быстрые взгляды то на ящики, то на толпу, то на хозяйку. Но та оставалась невозмутимой. Мешок орехов закончился аккурат к полудню. Евдокия почмокала, отерла губы и велела:

— Матрена, начинай, что ль развешивать…

Толпа подалась было к весам, но, узнав цену, откатилась в нерешительности назад.

— Два девяносто за фунт… Вот упыри!

— М-да, попиваешь ноне чайку…

— Хозяйка, — зашептал Мыкола на ухо: – Треба цену снижаты!

— Ну-ну… Объяви-ка по три рубля за фунт. Вокруг повисла тишина, натянулась струной, до предела, до скрипа, до стона натянулась и лопнула:

— Беру!!! — заверещал какой-то мужичок, не выдержавший первым. — Пять фунтов вешай!.. И как лавина сходит за маленьким камешком, следом кинулся, давясь и толкаясь, разномастный люд. Торговали с двух весов, Савка взмок, подтаскивая и распечатывая все новые и новые цибики, а поток желающих не ослабевал.

Вперед протиснулся, неся бороду на пузе, толстый поп, узрел цену, схватился за крест:

— Ах, ты ж, царица небесная…

— Неурожай, батюшка, — пробасил Мыкола. — Усе пожрав долгоносик!

Спустя пару часов, когда ушла добрая половина штабеля, спрос поутих. Затарившись, отвалились состоятельные горожане, и только наезжие купцы, думающие с выгодой перепродать чай по своим лавкам да торговым местечкам, прохаживались подле, морщились, бросая на продавцов досадливые взгляды.

— А ну, оптовики! — закричала Евдокия, набрав побольше воздуху, отчего разъехалась на груди пуговка, да встрепенулись с колокольни голуби: – От полцибика по два шестьдесят уступлю!

Купцы покрякали, пожались, но деваться было некуда, и один за другим потянулись к весам, распуская тугие кошели. Последним встал пожелтевший лицом Ухватов. От того, что на его глазах, на его деньги, сметливая оборотистая молодуха собирает такой выпуклый барыш, с ним едва не случился апоплексический удар.

Евдокия, убедившись, что чайные запасы исправно тают, кликнула троих мужиков из обоза и отправилась по закупкам. Солнце перевалило за полдень, обещая скорый осенний вечер. Продавцы торопились сплавить товар и особо не торговались.

Евдокия брала сукно, соль, табак, чернослив, изюм, разного рода сласти, железные ведра, чугуны, косы, ножи, конную упряжь, мыло, гребни, бусы, зеркальца, все, за что в Антоновке давали хорошую цену. На посторонние вещи не отвлекалась, равнодушно скользила взглядом по дамским нарядам и украшениям да огибала представления заезжих балаганчиков: оно и понятно, наиболее расторопные купцы уже сворачивались, потихоньку собирались в обратный путь, стремясь выехать засветло; однако, проходя мимо канцелярской лавки, замедлила шаг, задумалась на секунду и решительно шагнула внутрь, чему груженый тяжелыми узлами и баулами Савка, неотрывно следующий за хозяйкой, не зело обрадовался.

Звякнул колокольчик, и за стойкой тотчас возник сгорбленный лавочник-еврей, в черной ермолке, из-под которой на бледные щеки ниспадали длинные пейсы, почтительно поклонился:

— Чего изволите-с? — подслеповатые глаза ощупали посетителей, и тонкий горбатый нос безошибочно остановился на статной Евдокии. Подобострастную улыбку лавочник держал мастерски, хотя нутро его, при виде лапотника-мужика и домостроевской купчихи, сморщилось, как и надежда поиметь с них какой-либо гешефт. Такие заглядывали в магазинчик крайне редко и оборот не делали. Савка, приоткрыв рот, рассматривал диковинные приборы и приспособления, выставленные в шкафчике со стеклянными дверцами, где самое почетное место занимал бинокль фабрики Цейса в корпусе матово отблескивающего желтого металла.

Для чего предназначались эти красивые и, наверное, ужасно дорогие вещицы, Савка, убей Бог, не знал.

— Дай-ка мне, любезный, дюжину карандашей! — гаркнула Евдокия. — Да чернил флакон!

— Сию секунду, — лавочник скрылся под прилавком.

— Амбарных книг пару, тетрадей простых десяток, писчей бумаги… Длинные пальцы проворно плясали по многочисленным скрыням и ящикам, безошибочно выхватывая искомое.

— Это чего?! — грозно, будто узрев непристойность, Евдокия ткнула в стеклянный шкаф, указав на хитрый прибор.

— Ах, позвольте, — лавочник деликатно отстранил Савку, отомкнул дверцы. — Сие называтся "секстант", если угодно-с… Служит для измерения углов…

— Сколько? — скривившись, перебила Евдокия.

— О-о! Такая дама интересуется наукой! — еврей оживился.

Но масляно заблестевшие глазки довольно быстро поугасли, когда "дама" показала свою способность торговаться.

— Себе в убыток, ей-боже! — клялся лавочник, бережно передавая упакованный секстант. — Только ради вас!..

— Это чего?! — стекло вновь жалобно скрипнуло под указующим перстом Евдокии.

— Логарифмическая линейка, для расчетов-с, — ответствовал лавочник.