Странно было, что она одна приехала в этот город. Я ей позавидовал – она получила одноместный номер.

Пожилая администраторша дала ей ключ и сказала по русски:

– Больше мест нет.

– Как же так? – возмутилась стоявшая впереди меня высокая блондинка и начала что-то объяснять по-латышски.

На её протяжные гласные откликнулась женщина, сидевшая рядом с администраторшей, вышла из администраторской кабины и, после недолгого разговора, надела болоньевый плащ и увела с собой блондинку из гостиницы, в ночную тьму.

– Действительно мест нет? – спросил я, оставшись один на один с администраторшей.

– Если бы были, я бы поселила.

– А что же вы мне посоветуете?

– Не знаю, что и советовать.

Я отошёл от окошка, сел в кресло, прислонённое к стене закурил, вытащил из портфеля книгу – «Годы учения Вильгельма Майстера» Гёте и принялся за чтение.

Идти мне было некуда, и я надеялся, что администраторша что-нибудь придумает – ведь она, как и я, не говорила по-латышски.

Я ждал недолго. В половине первого женщина крикнула из своего окошка:

– Молодой человек!

Я подошёл.

– У меня есть свободный номер, – сказала она. – Но я туда никого не поселяю.

– Почему?

– В этом номере жил мужчина, и он умер в гостинице. Странной смертью. На днях. Вам на сколько нужна гостиница?

– Только переночевать.

– Вы согласны переночевать в этом номере?

– Да, – сказал я после некоторого колебания. – А почему вы предупредили меня?

– Вы бы всё равно узнали. Это знают все.

Я заполнил необходимые бланки, оплатил счёт за сутки и она дала мне ключ и сказала:

– Постель там есть. Идите.

Я поднялся на второй этаж и нашёл свою дверь. Отпер с трудом – рука дрожала. Ужасом пахнуло на меня. Огромная молния показалась в раскрытом настежь окне и осветила тёмную комнату синим светом.

Я в замешательстве шарил рукой в поисках выключателя, наконец нащупал его, и, когда в номере стало светло, немного успокоился.

Две сдвинутые вместе деревянные кровати упирались в стену справа от меня. Письменный стол прислонён к подоконнику.

Ноги мои были тяжелы от усталости. Я запер дверь, вы курил сигарету, потом вымыл пепельницу под краном – не могу заснуть, когда пахнет табачным пеплом – и накрыл ее газетой.

Разделся, потушил свет, залез под холодную простыню вытянул ноги в предвкушении мгновенного сна.

Я закрыл глаза, но сон не шёл. Веки мои дрожали от частых вспышек.

Я открыл глаза.

Каждую секунду дверь озарялась голубым светом. Это было невыносимо. Я поднялся и подошёл к распахнутому окну.

Небо вспыхивало голубым пламенем и опять погружалось во тьму.

В самое сердце моё проникала тревога. Я захлопнул окно и защёлкнул шпингалет. Занавесок не было.

Я залез под одеяло и ворочался и дрожал, хотя не было холодно.

Мне предстояло провести ночь в сопровождении световых эффектов.

Ледяная вода текла по жилам от ног до самого сердца. В висках стучала кровь.

Ни один звук не нарушал могильной тишины. На голубой двери, как на экране, высвечивались кошмарные видения.

Я закрыл глаза и лежал, надеясь, что всё это пройдёт. Если бы хоть кто-нибудь был рядом. Наконец я забылся.

Я опять увидел тот сон, где меня приговаривают к смерти. И вот я уже лечу в пропасть и слышу отчаянный, далёкий голос матери: она зовет меня тем именем, которым звала в детстве… Я знаю, что должен проснуться, но лечу до конца и ударяюсь лицом в камни, и протяжный вопль застревает в моём горле.

Мне кажется, что я кричу, но я просыпаюсь, и крик мой беззвучен, только горло напряжено. Я лежу лицом в подушку. Я переворачиваюсь и смотрю вправо. На соседней кровати кто-то лежит.

Я приподнимаюсь. Лежит человек с синим ввалившимся лицом, с грязными волосами, в грязной одежде. На шее, под ухом, запеклась кровь.

Это мертвец.

Я падаю на подушку и не могу шевельнуться. Потом с трудом поворачиваюсь влево.

Вновь голубые вспышки на двери.

Глаза мои утомлены, а душу сверлит видение трупа на кровати справа.

С трепетом я поворачиваюсь к нему – но трупа уже нет. А может, и не было, а я просто растревожил одеяло на соседней кровати, и оно свернулось в кучу, напоминающую человека?

С томительным предчувствием я кладу руку на это одеяло, и радость приходит – под ним ничего нет. Вновь погружаюсь в сон.

Иду в темноте, и навстречу бежит огромная чёрная собака.

Она прыгает на меня и рвёт моё лицо, жестоко и долго. И вот я уже без глаз. Я слеп, ничего не вижу. Глаза – самое дорогое.

Меня гнетёт сознание, что это уже навсегда, глаз не вернёшь.

До конца жизни в кромешной, чёрной тьме.

Вопль безысходности сотрясает меня, и я просыпаюсь и удивляюсь, что крик мой беззвучен. И я вижу! Уже светает.

В нос ударяет острый, неприятный ночной запах табака.

За столом, спиной ко мне, сидит человек и курит.

Дверь заперта, за запертым окном – туман и ничего больше, зарницы кончились.

Откуда мог взяться этот человек?

И мой крик обретает звук.

Человек оборачивается на этот звук.

Он внимательно и строго смотрит на меня чёрными зрачками из ослепительных белков.

Печально его открытое, мужественное лицо, – немного обветренное, бледное, обрамлённое аккуратной чёрной причёской.

На спинке стула висит светлый дождевик.

У меня нет дождевика.

Я узнаю этого человека.

С ним я встретился вечером в этом городе.

Он удивлённо смотрит на меня, потом отворачивается, гасит сигарету и сидит, наклонившись над столом.

Я поворачиваюсь к двери, и меня обволакивает сон.

Больше снов я не видел и проснулся от шумной возни в коридоре. Там, стуча ногами и громко переговариваясь, ходила молодёжь – должно быть, спортсмены.

Я умылся, оделся. Ночные страхи показались пустяковыми.

Взгляд мой упал на стеклянную пепельницу. Она стояла на столе, где я её оставил.

Но я помнил, что накрывал её газетой. Теперь газета лежала в стороне.

На чисто вымытом стеклянном дне пепельницы я увидел небольшую кучку пепла и наполовину выкуренную сигарету.

Я всегда докуриваю сигареты почти до фильтра.

…Холодея от страха, я отпер дверь в коридор, чтобы лучше слышать голоса и шаги.

Трясущимися руками я донёс пепельницу до туалета, высыпал её содержимое в корзину для мусора и вновь всполоснул её.

Я спустился в буфет – в подвал. Съел тарелку серого жареного гороха с салом, кружок яичницы, запил всё кефиром.

Вокруг меня были люди, весёлая болтовня, тревоги мои рассеялись, и я решил остаться в городке