— Разумеется, счастлив убраться подальше от Лондона, да и от Англии. Но мне хотелось бы, чтобы он завел подружку. Так или иначе, он почему-то общается только с мужчинами. Он вертится вокруг Эмиля и Клайва. Какой ему прок от парочки этих влюбленных геев? А сейчас он с кем? С Клементом и Беллами. Ладно, они хоть не геи, уж Клемент точно, но оба они мужчины. Мужчины вечно проявляют к Харви интерес, ведь он такой симпатичный, и они балуют его, я видела, как они дергали его за волосы. Помнишь, как они в детстве щекотали его под подбородком? Да-да, я помню, что и Тедди любил играть с ним. Ты знаешь, по-моему, твои девицы слегка затормозили развитие Харви, они отвратили его от женщин, от секса, они всю жизнь разыгрывали роли брата и сестер, и теперь мой сын думает, что все женщины — запретный плод, что все они его сестры! Целомудрие оказывает мощное, просто магическое воздействие, оно подобно чарам. Твои девочки парализуют его волю, они превратились в сказочных дев, хранительниц Грааля, спящих принцесс из зачарованного замка. Харви следовало бы стать тем принцем, который продерется через дремучий лес, но он не может, поскольку сам обитает внутри того же замка.

— Какая чепуха! — проворчала Луиза из-под залитого дождем капюшона.

Анакс уже изо всех сил тащил ее за собой, она догадывалась, как сильно врезается в его горло натянутый поводок с жестким ошейником.

— Вовсе нет, он тоже зачарован. И все это время Эрот порхает над ними, и вокруг его крыльев сияет любовная аура. Как бы мне хотелось, чтобы он спустился с небес на эту идиллию и как орел разорвал ее на кусочки! Нам нужно, чтобы кто-то разрушил это колдовство, кто-то, пришедший из другого мира. Я предупреждаю тебя, если Харви окажется геем, то моей вины в этом не будет, это будет твоя вина!

— «Я помню твоих нежных рук объятья и поцелуи пылкой страсти. Ты научил меня любить, теперь же учишь забывать о счастье»[4].

Песня звучала в исполнении Алеф и Мой. Алеф сидела за пианино, а Мой стояла прямо за спиной сестры, слегка касаясь ее плеча. Все дочери Луизы умели играть на пианино, но Алеф играла особенно хорошо. Сефтон, как обычно, ничего не слыша во время чтения, сидела на полу в дальнем углу комнаты, прислонившись спиной к стенному книжному шкафу. Она погрузилась в историческое прошлое: «Англо-датским королевством с 1017 по 1035 год правил датский король Кнут. Его сыновьям не хватало широты ума, необходимой для управления таким большим государством. Наш остров, в VIII веке способствовавший культурному развитию Европы, в период правления этого великолепного датчанина не утратил своих древних традиций, а вскоре после его смерти восстановил на троне прежнюю династию, призвав из нормандского изгнания сына Этельреда».

Анакс спал в своей корзине, закрыв длинную морду пушистым хвостом. Обычно бледная, красавица Алеф (разумеется, не знавшая косметики) слегка разрумянилась, под широким лбом с длинными и почти прямыми темными бровями сверкали задумчивые темно-карие глаза, во взгляде которых явно читались сочувствие и проницательность. Вьющиеся волосы девушки, блестящего темно-каштанового оттенка, обрамляли сужающееся книзу овальное лицо, низвергаясь волнами на длинную и тонкую бледную шею. Прямая линия ее носа практически продолжала наклон лба. Рот Алеф обычно казался увлажненным, а на губах — полной нижней и классически изогнутой верхней — часто блуждала очаровательно печальная и слегка удивленная улыбка, «лукавая, но нежно снисходительная», как однажды высказался Клемент. Сефтон находила у старшей сестры сходство с кариатидой афинского Акрополя. Эта стройная, в меру высокая девушка с длинными изящными ногами обладала чувством собственного достоинства. В обществе Алеф обычно выглядела замкнутой, горделиво отстраненной и даже высокомерной, но в кругу близких знакомых была оживленной и остроумной. Более того, светлый ум Алеф оценили и школьные учителя, и ее новые наставники. Ее поступление в университет отложили из-за сильной ангины, в прошлом году поразившей всю троицу. Возможно, постоянные напоминания о ее красоте действительно сделали Алеф слегка высокомерной, возможно, это была лишь видимость, что, хоть и лишала окружающих присутствия духа, являла собой управляемую сдержанность, за которой крылись способность к сильным увлечениям и готовность к любым неожиданностям. Обычно все чувства Алеф умело скрывались под молчаливой добротой и задумчивой проницательностью взгляда.

Сефтон была менее высокой и менее изящной, чем Алеф. Ее зеленовато-карие глаза, так называемого орехового или болотного цвета, хорошо сочетались с золотисто-каштановыми бровями и короткими, неровно остриженными рыжевато-каштановыми прямыми волосами (она сама их обрезала). С ее широких, раньше выступающих вперед зубов недавно сняли исправившую прикус золотую скобу. Ее бледной коже не хватало присущего коже Алеф матового оттенка слоновой кости, зато на ней с легкостью высыпали веснушки, совсем как у матери. Жесткая линия рта с решительно сжатыми губами придавала лицу Сефтон упрямое, задумчивое и даже, можно сказать, мрачноватое выражение, сохранявшее долю аскетизма даже во время сна. Она носила очки для чтения и умела стоять на голове. По общему мнению, Сефтон чересчур увлекалась книгами, одержимо стремясь к знаниям. Она готовилась к сдаче экзаменов, и ее интересовали только серьезные разговоры. Девушка обладала звучным голосом, хорошим слухом и, как и сестры, хорошо пела. Не обращая внимания на наряды, она запросто носила потрепанные, купленные на распродажах вельветовые куртки и брюки, дешевые мужские рубашки. Скрытная и немногословная Сефтон, по мнению ее семьи, являлась той самой кошкой, что гуляет сама по себе в необузданном одиночестве.

Младшая сестра унаследовала от Тедди Андерсона синие глаза и золотистые волосы. Как правило, она заплетала длинную толстую косу, туго скрепленную на хвосте крепкой эластичной лентой. Ростом Мой не дотягивала до Сефтон и втайне боялась того, что больше не вырастет. (Когда она перестанет расти? Она не смела задать себе этот вопрос.) Розовощекая и довольно пухленькая Мой, в отличие от склонных к интеллектуальным занятиям старших сестер, считалась «ужасно талантливой» в разнообразных художественных направлениях, пока точно не определенных. Она самостоятельно красила ткани и шила себе одежду, в итоге носила свободные платья-рубахи самых причудливых, еле уловимых оттенков, с широкими рукавами. Она отлично рисовала и писала красками в стиле своей учительницы рисования, мисс Фитцгерберт (Мой еще ходила в школу), и проявляла бурную фантазию во всех остальных стилях. Ей также нравилось мастерить разные вещи, придумывать праздничные наряды, делать украшения, шляпки, маски, своеобразные сувениры, традиционные для нее. Она надеялась поступить в художественную школу, но боялась (опять-таки втайне), что при всех своих разносторонних интересах ни в одном из направлений пока не достигла должного успеха. На самом деле Мой умела еще и хорошо готовить, но не считала важным такое умение.

Эта большая комната на втором этаже, бывшая гостиная, со временем стала общей комнатой сестер. Ее назвали (как удачно предложила Мой) Птичником. Вместе с узкой лестничной площадкой, вмещавшей огромный стенной шкаф, она занимала всю ширину дома. Остальные комнаты, за исключением мансарды, значительно уступали ей в размерах. Мебель, частично перекочевавшая сюда из большого дома в Хэмпстеде, в котором обитала семья, пока был жив Тедди, была красивой, хотя и слегка потертой, как будто «знала свое место». Даже пианино, будучи инструментом добротным, имело немного запущенный вид. Девочкам, как и Луизе, редко приходило в голову заняться полировкой мебели. В гостиной отсутствовал телевизор, девочки не одобряли современного пристрастия к телевизионным передачам. Сам дом стоял в ряду одинаковых четырехэтажных строений на недорогой улице в Хаммерсмите, западном районе Лондона, поблизости от Брук-грин. На фрамуге над входной дверью (с момента покупки этого дома Луизой) красовалась надпись «Клифтон». На улице их дом числился под номером девяносто семь, и это число, по мнению Мой, было счастливым. Однако название «Клифтон»[5], хоть и не использовалось в качестве почтового адреса (поскольку казалось слишком претенциозным для столь скромного жилища), прижилось среди друзей, вхожих в дом Андерсонов.