Я уже выходил на лестничную площадку, когда вдруг кое о чем вспомнил. Резко обернувшись, я спросил:

— Кстати, мама, а у тебя есть номер телефона профессора Кастильо?

— Кого? Кастильо? Не знаю. Думаю, что нет. А зачем он тебе? — С лица матушки тотчас исчезла приветливая улыбка, и оно скривилось, как будто до нее донесся запах тухлых яиц.

— Мне нужно кое о чем спросить профессора, но для этого необходимо сначала найти его.

— Я даже не представляю, о чем ты можешь говорить с этим нудным стариканом, — с презрением фыркнула матушка. — Ну, разве что о пыли и паутине.

— Мама, речь идет об очень важном деле.

— Хорошо, я посмотрю у себя среди всякого хлама — только там его номеру и место! — Матушка сердито взмахнула рукой, давая тем самым понять, что она выполнит мою просьбу, но с большой неохотой.

— Спасибо, мама. — Я улыбнулся и тихонько закрыл за собой дверь.

Я слишком поздно вспомнил о той неприязни, которую испытывала к профессору Кастильо моя мать. Она была уверена в том, что страсть к археологическим мифам, овладевшая моим отцом в последние годы его жизни, являлась следствием его дружбы с профессором Кастильо и что именно профессор заразил отца своими нелепыми идеями, которыми тот буквально бредил вплоть до своей смерти. По правде говоря, с оставшимся в моей памяти образом отца почти неразрывно был связан образ еще одного человека, и этим человеком являлся не кто иной, как «проф» — так я в шутку называл профессора Кастильо. Более того, на своих последних прижизненных фотографиях отец был чаще запечатлен рядом с улыбающимся «профом», нежели со своей женой.

Остаток дня я посвятил тому, чтобы превратить свою квартиру в более-менее пригодное для жизни место, а вечером, при свете свечей, решил заняться своим «сокровищем», Достав загадочный предмет из таза с аммиачным раствором, в который я положил его сразу же по приезде, и вооружившись щипчиками и щеткой, я начал аккуратно освобождать металл от обволакивающей его коралловой корки. К слову, многолетние наслоения, подвергнувшись воздействию аммиака, отделялись уже гораздо легче.

Я терпеливо сдирал коралловую массу слой за слоем, и мне в конце концов, уже глубокой ночью, удалось полностью очистить свою находку, если не считать покрывавшей ее в некоторых местах зеленой корки, которую я пока не решался трогать. На моей находке, которая и в самом деле оказалась колоколом, имелись две опоясывающие ее в средней части полосы, а между ними виднелись наполовину стершиеся символы — то ли буквы, то ли рисунки, — детально изучать которые посреди ночи мне, естественно, не хотелось. Будучи не в силах бороться со сном, я решил отложить свои изыскания до утра и завалился спать. Однако, уже поднявшись из-за стола и собравшись задуть свечи, я не выдержал и решил еще разок внимательно осмотреть свою находку.

Мерцающий свет отражался от поверхности колокола какими-то фантасмагорическими отблесками, с помощью которых колокол, как мне показалось, отчаянно пытался поведать свою историю. Но, к сожалению, этот язык был мне непонятен.

К середине следующего дня в моей квартирке уже имелись электричество и вода. Более того, моя матушка, хотя и с большой неохотой, все-таки сообщила мне номер телефона профессора Кастильо. Я зашел в телефонную будку на углу улицы и набрал этот номер.

— Алло! Профессор Кастильо?

— Да, это я, — раздался с другого конца линии твердый голос.

— Вас беспокоит Улисс Видаль.

— Улисс? — Мне показалось, что голос на другом конце линии дрогнул.

— Он самый. Как поживаете, проф?

— Замечательно! — живо ответил профессор Кастильо. — А ты? Давненько я о тебе ничего не слышал! Ты сейчас где, в Барселоне?

— Да, приехал сюда пару дней назад. Мне хотелось бы с вами встретиться… если, конечно, это возможно.

— Ну конечно, возможно! В любой момент, Улисс, когда захочешь.

— Может, завтра?

— Хорошо, только давай во второй половине дня. Придешь ко мне домой?

— Спасибо за приглашение, но я предпочел бы, чтобы вы пришли ко мне. Я хочу вам кое-что показать.

— Что именно?

— Я и сам еще толком не знаю, что это такое. Мне хотелось бы, чтобы вы пришли и посмотрели на этот предмет.

— Ты все еще живешь в квартире своей бабушки?

— Да, именно там. Приходите в шесть, ладно?

— Хорошо, приду, — сказал профессор, а затем, после небольшой паузы, добавил: — По-видимому, что-то очень древнее.

— О чем это вы?

— О том предмете, который ты хочешь мне показать. Он, наверное, очень древний, а иначе зачем бы тебе понадобилось обращаться к нудному преподавателю средневековой истории, тем более уже ушедшему на пенсию?

Все мои последующие попытки договориться по телефону о встрече с кем-нибудь из моих лучших друзей закончились безуспешно. Они отделывались от меня не очень-то оригинальными отговорками типа «много работы в офисе», «мне нужно сдать машину в мастерскую» и «я на этой неделе очень сильно занят». Впрочем, я на них не обиделся. Они все успели жениться и были связаны по рукам и ногам кучей всевозможных дел и обязанностей, утратив в свои тридцать лет былую энергию и оптимизм. Это был один из тех моментов в жизни, когда я чувствовал себя ужасно одиноким, все больше и больше теряющим связь со своими друзьями и с каждым днем отдаляющимся от некогда привычного для меня мира, в который я уже давным-давно не вписывался. Иногда даже начинало казаться, будто все остальные люди знали нечто такое, чего мне никто не объяснил, но о чем мне обязательно нужно узнать, если я хочу и впредь ощущать себя частью общества.

Но что я мог поделать? Если человек не обременен семьей и не очень-то обеспокоен тем, что думают о нем другие люди, он постепенно обнаруживает, что многие из ранее казавшихся ему вполне естественными поступков начинают терять для него всякий смысл.

Вполне возможно, что я, как мне однажды сказала знакомая женщина, остался таким, каким был в двадцатилетнем возрасте, и жил сейчас в мире иллюзий, думая лишь о сегодняшнем дне. Эдакий убежденный приверженец девиза «Carpe diem»[3]. Но вот что я знал наверняка, так это то, что не соглашусь променять свою теперешнюю жизнь ни на какую другую. Тем не менее этим вечером мне было очень грустно, и я отправился в мой любимый бар «Кораблекрушение», размещающийся в корпусе старого судна. Мне вдруг захотелось утопить свою печаль в джине и, возможно, даже наклюкаться этой тоскливой сентябрьской ночью до такой степени, чтобы жизнь — пусть даже и ненадолго — снова показалась прекрасной и удивительной.

Каждый раз, возвращаясь в родную Барселону, я чувствовал себя здесь все более и более чужим. Мне казалось, что все прохожие почему-то смотрят не на идущих им навстречу людей, а на свой пупок, улицы выглядят какими-то холодными и неуютными, а дети — замкнутыми и молчаливыми. Мои прогулки по городу неизменно заканчивались тем, что я забредал в кварталы, населенные выходцами из арабских стран и Латинской Америки, где люди при встрече громко приветствуют своих знакомых, а иногда даже обнимаются. Что касается незнакомцев, идущих по тротуару навстречу друг другу, то они смотрят один другому прямо в глаза. Как ни странно, я чувствовал себя психологически наиболее комфортно — так сказать, «среди своих» — не в стилизованных кафе типа «Старбакс», а в арабских заведениях, где публика состоит в основном из алжирцев, хотя по-арабски я знал всего лишь несколько слов. Возможно, все это являлось следствием моего долгого пребывания в зарубежных странах, в которых я хотя и был чужаком, но никогда там себя таковым не чувствовал. Посидев немного в баре и купив там большую бутылку «Блу Бомбей Драй Джин», я зашел в кафе и поужинал кебабом из баранины (я пристрастился к этому блюду, когда был в Египте), а затем степенным шагом направился домой, на свое ночное свидание с бутылкой джина. По дороге я слушал растекающиеся по окрестным улочкам аккорды гитары, представлявшие собой вольную интерпретацию знаменитой мелодии «Между двумя водами».