! алидебоп намрессаВ иттоД ытевто есв теанз анилкурБ зи акшувеД

Ниже был помещен снимок – мы с Дотти обедаем, – и я вспомнил о вспышке, осветившей за день до этого рисовый пудинг, когда я сидел, стряхивая с себя осколки разбившихся скромных надежд.

Я послал Дотти открытку. С текстом «Так не пойдет».

На последнем этапе возникли сложности, поскольку правительство Израиля не выражало желания допускать ввоз в страну долларовых банкнот, которые и должны были сделать путешествие исполненным небывалого великолепия. В этом прибежище космополитов доллару предлагалось отказаться от роли американской игрушки, дарующей наслаждения, и стать орудием в пресвитерианском понимании этого слова.

Через две недели пришли письма из заграницы, в которых содержалась эта информация, а также снимки Дотти, улыбающейся в кибуце, скорбно прислонившейся к Стене плача, сочащейся елеем в апельсиновой роще.

Я решил на пару месяцев пойти на работу в агентство – сочинять вот такие подписи к фотографиям настоящих мужчин:

Это Билл Фиари. Вот кто сможет доставить вам __ тонн удобрения «Красная этикетка». Он знает Средний Запад. Он знает, что вам нужно. Зовите его просто Биллом и звоните ему прямо сейчас.

Я был опрятен и кареглаз, простодушен и проворен, обижался на придир-коллег, опирался на порядочность и шел вверх.

Тощие голенастые девчонки, добравшиеся до Нью-Йорка трактором, тоже шли вверх, через чистилище мужской жадности к Раю Шлюх, Дворцу Благосостояния.

Пока я трудился над своими мечтами, Дотти потратила немного денег на осмотр покосившейся башни в Пизе и поездку в гондоле. В Лондоне она решила пробыть хотя бы пару недель – потому что чувствовала себя там как дома. Так что денежный приз попал наконец в руки иностранцев, и те могли удачно вложить капитал в дело.

В один пасмурный день вой сирен, катившийся по Манхэттену, напомнил мне о телеграмме, которую я твердо решил проигнорировать. «Прибываю „Королеве Елизавете“ 16 часов». Весь день я с успехом ее игнорировал и флиртовал с двумя обалденными блондинками. А потом отправился домой, где весь вечер маялся от одиночества. Пытался написать письмо спортивной девице, с которой познакомился на лыжном курорте за несколько недель до этого… Хотел было позвонить приятелям, но – об этом говорить не принято, однако факт есть факт – общение с женщинами приводит к изоляции. Звонить оказалось некому.

Я вышел купить вечернюю газету. Прочитал ее. Послушал радио. Вышел за утренней газетой. Выпил пива. Прочитал газету и стал ждать, что принесет утро.

На работу я не пошел ни в тот день, ни на следующий. От Дот я не получил ни слова. Видно, чувство вины ее совсем придавило, бедняжку…

Наконец я написал ей письмо. В весьма сильных выражениях.

Дорогая моя Дороти! Когда я думаю о наших отношениях, я вспоминаю и о летнем солнце, светившем на нас, и о снежных завалах, сквозь которые мы пробирались, однако никак не могу найти объяснения твоему бессовестному поведению. Я понимаю, что ты следовала кошмарным примерам твоей матери и всех матерей до нее. Одним словом, ты была проституткой. Моих любви и дружбы тебе, очевидно, было мало. Чего ты добивалась? Ты хотела, чтобы меня поглотило болото твоей любви, а поскольку я от этого отказался, ты в отчаянии разработала план мести.

Я напряг все силы, чтобы помочь тебе, выискивал в памяти наших соплеменников, попавших на почитаемые в нашей стране страницы газет.

Чего ты искала?

Супружества?

Так вот оно что! Хотела завести дом и счастливую семью? Чтобы наконец походить в бигудях, намазанной кремом? Не уверен, что Фреду нужно это.

Мне двадцать девять лет, и моложе я не становлюсь. Вокруг меня мальчики-выпускники, перебирая кривыми ногами, ползут по Лестнице Успеха. Дотти Вассерман, Дотти Вассерман, ну что я могу тебе сказать? Думаешь, я был слишком резок? Но ты-то сама, ты посмела сказать мне все в лицо?

Мы с тобой замечательно проводили время. И могли бы проводить его и дальше. Это – замечательная возможность начать все уже почеловечески. В свой узкий мирок тебе меня не втиснуть. Решай сама, Дотти Вассерман.

С самыми искренними воспоминаниями о былом, Ф.

P. S. Это твой последний шанс.

Через две недели я получил стодолларовую купюру.

Еще через неделю я нашел у себя на пороге тщательно упакованный кожаный альбом, изготовленный вручную в Италии, и проектор с коробкой слайдов, на которых были запечатлены достопримечательности Европы и Северной Африки.

А потом – и вовсе ничего.

На самой верхней ступеньки дома 1434 – не кто иной, как Эдди Тейтельбаум, заросший темной щетиной парень с командирскими замашками и дурными манерами. Он ковыряется во рту зубочисткой. Чистит ваткой ухо. Хлюпает носом, харкает и глотает мокроту – он вечно простужен. Но ему плевать. Не о телесном: он пока что только по колено в человеческой жестокости; он смирился с отцовским Иаковом в шерсти – Ициком Халбфунтом; он стерпелся со своим житьем на этой зашитой в кирпич – чистый Утрилло[13]– улочке, тянущейся с востока на запад, пара тысяч крутых ступеней под палящим солнцем. На каждой ступени, возможно, стоит некто ему знакомый. До поры до времени – никаких имен.

А теперь взгляните на детишек, которые в ту пору крутились у него под ногами. Они так и проводили время – собирались в каменном ущелье погалдеть около этой мрачной личности. Иногда он рисовал длинную извилистую черту, по которой они ходили взад-вперед по улице – до угла и назад, к дому 1434.

В пасмурные дни он делал им из ершиков для трубок слонов, собак, кроликов и длиннохвостых мышей.

– Точно так же можно сделать ершик – задницу прочищать, – шутил он, чем окончательно настроил всех матерей против себя. Ну да, он, бедняга, был тот еще грязнуля, пахал и по субботам, и по воскресеньям, и летом, и в праздники в отцовском зоомагазине – туда профсоюзам не дотянуться. Так-то он был прижимист, но на жвачку для ребятни не скупился – говорил, она укрепляет челюсти. Насчет зубов он не волновался: ему нравились вставные – как и вообще всяческие протезы.

В конце концов, люди снимут кожу (говорил Эдди) и заменят ее прочным пластиком, и тогда уже всем расовым предрассудкам капут. Каждый будет того цвета, какого захочет, или даже прозрачным – если заведется мода на форму и цвет внутренностей. Эдди много чего знал о том, что нас ждет в будущем, выдавал эту информацию, ничуть не боясь: ведь чему быть, тому не миновать; но все его дружки, примерные и не очень, умные да трепетные, слушали, заливаясь слезами.

Предупреждал он их и насчет шпионов, что подглядывали из окон или вышваркивались на улицу, которая по неотчуждаемому праву принадлежала детям. Миссис Горедински, главная шпионка, тетка, словно слепленная из пластилина, каждое утро усаживалась на ящике из-под апельсинов и пялилась на дверь дома 1434. Была еще миссис Грин – по ноябрям она была на выборах наблюдателем от республиканцев, а остальные одиннадцать месяцев торчала у своей двери в проулке: рука дрожит, головой то в одну сторону крутанет, то в другую.