— Все будет хорошо. — Я очень хочу верить в то, что говорю.

— Надеюсь, — с сомнением в голосе отвечает он. — Надо разжечь костер.

Поворачиваюсь к Мии. Ей вроде бы уже лучше.

Ее доверчивые глаза неотрывно глядят в мои, и ее число заполняет мою голову. Я не вижу чисел, как Адам, но я знаю ее число.

Адам мне сказал. 2022054. Осталось двадцать пять лет. Это лучше, чем число, с которым она родилась, но в то же время — как мало! От одной мысли об этом у меня все внутренности сводит. Моя дочь не может умереть в двадцать семь лет; несправедливо умирать такой молодой.

«Ей надо найти другое число, более счастливое число».

Могу ли я отдать ей свое, как это сделала Вэл? Если да, то как? Как она сделала это? Если бы это помогло, я отдала бы ей свое число не раздумывая. За Мию я отдала бы жизнь.

Волосенки у нее взмокли от пота, потемнели и закурчавились, но по-прежнему остаются светлыми. Окружают ее голову точно ореол. Что такое двадцать пять лет? Да ничего. Пройдут, не успеешь и глазом моргнуть.

Беру ее на руки. По щекам текут слезы.

Мия поднимает липкую ручку к моему лицу:

— Мама плачет. Мама грустная?

Я не хочу ее расстраивать, но и перестать плакать тоже не могу.

Лучше бы мне не знать. Этот дар, это проклятие принес в нашу жизнь Адам. Он ни в чем не виноват, но сейчас, в этот самый миг, я ненавижу его за это. Ненавижу.

Знать такие вещи противоестественно.

Они разъедают человека изнутри.

Разводя огонь, я слышу, как Сара рыдает. Может быть, надо вернуться в палатку? Постояв некоторое время снаружи, ухожу в лес.

Я не могу винить ее за то, что она боится. Я живу в страхе почти всю свою жизнь — с тех пор как понял, что означают числа. Мне было всего пять лет. Срок прошел немалый.

Она боится за Мию, и я тоже. Но я боюсь и ее. Мне стыдно, но я ничего не могу с этим поделать.

Это неправильно, да? Она очаровательная малышка с голубыми глазами и светлыми волосами, загорелая от жизни на свежем воздухе. Золотой ребенок. Куда бы мы ни пришли, люди любуются ею — особенно после того, как узнают меня. Но конечно же, у меня мозги плавятся не от ее внешности, а от ее числа. Она родилась с другим числом. Каждый раз, когда я смотрю в ее глаза, меня мучает зловещее предчувствие. Ее число мерцает у меня в голове и страшно нервирует. Каждый раз оно напоминает мне о бабуле и том ужасном дне пожара в самом начале Хаоса.

Бабуля не должна была умереть в тот день. Ей суждено было прожить еще двадцать семь лет. Я не сомневался, что она всегда будет рядом, что я всегда смогу положиться на нее. Я думал, ей ничего не грозит. Оказалось, все не так. Она умерла. Вот она еще здесь — и вдруг ее уже нет. Даже сейчас при одном воспоминании о ее смерти у меня встает комок в горле. Это несправедливо. Все несправедливо. Я не хотел, чтобы Мия так погибла, и кинулся спасать ее. Прямо в огонь. Но бабулииой смерти я тоже не хотел. Меня мучает вопрос: неужели Мия забрала бабулино число? Это было убийство? Или бабуля сама отдала ей свое число?

Никто не знает, что тогда произошло. Это наша тайна, моя и Сары, и я считаю, что это должно оставаться тайной и дальше.

Про свое странное чувство к Мии я даже Саре не говорил. Но то, что произошло в ночь пожара, было неправильно.

Это было противоестественно.

Я больше не понимаю, по каким правилам ведется игра. Не понимаю, как все это работает. Неужели Мия умеет избегать смерти? Если это так, неужели каждый раз она будет добиваться своего ценой чужой жизни?

Вечером мы опять собираемся у Дэниэла вокруг костра.

Сегодня на ужин тушеная крольчатина. Горячая еда буквально опьяняет, по телу разливается тепло и дурман. Кроликов поймали Марти и Люк, и я вижу, что они страшно горды собой. Они толкают друг друга локтями, смеются и шутят. Кто-то затягивает старую песню.

Мия всматривается в огонь, и языки пламени бросают розоватый свет на ее личико. Она еще больше похожа на ангелочка, чем обычно. Кажется, ей лучше. Парацетамол помог. Но что будет, если она заболеет опять? Сара права, нам действительно нужны люди.

Обнимаю Сару и кладу руку ей на талию. Чувствую, как под пальцами шевелится наш малыш. Она склоняется ко мне. Я целую ее макушку, закрываю глаза и делаю вдох, слушая пение. Мгновение, буквально долю секунды, я счастлив. Правильно мы сделали, что остались.

Сперва шум моторов звучит настолько тихо, что я едва замечаю его. Как будто это пение эхом отдается в деревьях. Затем он становится громче, и все слышат его. Пение обрывается.

Отсветы пламени дрожат на лицах разом притихших людей. Я вдруг понимаю, что все смотрят на меня.

— Они вернулись, — говорит Дэниэл.

Нет нужды пояснять, кто такие «они».

Трое мотоциклистов. Из тех, кому лучше на глаза не показываться.

Вскакиваю, хватаю мальчишек за руки.

— Уходим, — говорю. — Пошли отсюда. Сейчас же.

Марти и Люк смотрят на Сару. Она кладет руку мне на запястье, пытаясь остановить меня.

— Адам…

Бесполезно. Я знаю, что в этом нет никакой логики, но нам нужно идти.

— Пожалуйста! — умоляю я.

Она видит выражение моего лица и с трудом поднимается, держа на руках Мию.

— Адам, оставайтесь здесь. Мы все готовы вам помочь, — говорит Дэниэл.

Он обводит взглядом остальных, и все согласно кивают. Он говорит за всех. Но я не могу просто сидеть и ждать. Не могу.

Спотыкаясь, мы отходим от огня, пробираемся между навесами и уходим в темный лес, где сбиваемся тесной кучкой и смотрим на лагерь. Нам отсюда все видно, а вот нас — нет. Мотоциклы больше не урчат, но их фары не выключены, и к костру устремляются три подрагивающих луча света. Вскоре я вижу троих мужчин в черных кожаных куртках и штанах, черных ботинках, черных перчатках. Они шагают, размахивая фонарями во все стороны, и останавливаются снаружи круга. Люди сидят у костра, тесно прижимаясь друг к другу, так что пустота в том месте, где только что были мы, просто не может не бросаться в глаза. Да что они, в самом деле, неужели не доперли, что надо рассесться посвободнее?

Все взгляды устремлены на мужчин. Их отличает не только одежда, но и поведение, и оружие: армейские винтовки через плечо и патронташи на груди.

Тот, что идет посередине, выдвигается вперед. У него коротко стриженные седые волосы, выступающий, почти квадратный подбородок. Лицо бледное, как будто он давно не был на улице. Возраст… А пес его знает. Тридцать? Шестьдесят?

— Простите, если помешали, — говорит он. Голос у него глубокий, но резкий и безжизненный. — Мы ищем, где можно остановиться на ночь.