Я буду помнить Вас всегда, что бы ни случилось. Такие люди, как Вы, не забываются. Лучи света, гении. У меня больше нет слов. Этого не должно было произойти»

И подписи под письмом тоже не стояло. Я погрузился в раздумья. Что с ними могло случиться? Они расстались? Разошлись? Разъехались? Развелись? Ее или его родные были против, и они были вынуждены разорвать отношения?

Три письма лежали передо мной. Первое, с сильно расплывшимися буквами и пожелтевшей бумагой. Второе, с оторванным уголком, тоже с расплывшимися буквами и на той же пожелтевшей бумаге, тетрадном листке в линейку. И третье, на заметно менее пожелтевшем тетрадном листке, показавшееся мне тревожным и даже источающем боль.

Раскладывать мозаику чужих судеб вслепую и не обознаться, не натворить домыслов почти невозможно. Я прекрасно это понимал, но все равно принялся строить гипотезы. Итак, что получается. Она — певичка, не очень известная, но ее песни крутят по радио. Он — молодой закомплексованный инженер или служащий, человек явно интеллектуального труда. Он увидел ее на сцене. В следующий раз он пришел с букетом, подарил ей цветы. Так они и познакомились. А потом разошлись. Или просто обстоятельства сложились так, что они больше не были вместе.

Как страстному игроку, как историку или археологу, который пытается проверить свои догадки, мне вдруг стало жизненно необходимо докопаться до истины. Да и правда, какое право я имею на эти письма? Никакого. С формальной точки зрения все чисто, они продавались, я их купил вместе с книгой. Но с моральной все было отнюдь не так гладко.

Я полез в карман и достал бумажку с адресом той девушки. На чеке из магазина значилось: «Яблоки гольден», «Консервы рыбные скумбрия в/м», «Картофель, кг». Ничего примечательного. Это не визитка, где все и сразу, по крайней мере — имя, фамилия и телефон. На другой стороне был адрес, другой конец города.

Я лег, но успокоиться и погрузиться в сон не удавалось. Казалось, девушка никуда не уехала, она так и сидит на лестнице, стережет меня, чтобы я никуда не ушел с ее письмами. Она будет следовать за мной по пятам, предлагать деньги, умолять. А что мне останется сделать? Сдаться и вернуть письма? Я слаб, слишком слаб характером, чтобы успешно и безболезненно разрешать такие ситуации. Но она все равно просит, настаивает. И я почти уже согласился, протягиваю ей конверт с письмами — и проснулся в поту. Оказывается, засидевшись, я забыл открыть на ночь форточку из опасений, что меня после гриппа снова продует.

II

На учебе мне не сиделось. Дошло до того, что, забыв про лектора и про наукообразное сотрясение им воздуха, я разложил на столе перед собой письма и принялся их перечитывать и разглядывать. Хоть и сидел я на самом дальнем ряду, но все равно мои манипуляции были замечены преподавателем:

— Александр, на вашем месте я бы не любовными записочками занимался, а слушал внимательно и по учебнику разбирался. Курсовичок-то ваш тоже я еще не видел. Как говорится, а был ли мальчик?

Это был удар ниже пояса. По аудитории прокатился хохот, но я невозмутимо и не торопясь аккуратно сложил письма и убрал их в конверт. Этот старый скот доцент Федоренко был омерзителен, другого слова не найти. Слушать его внимательно! Ага, встрепенулся и слушаю. Если бы он сам себя послушал со стороны, то и ему захотелось бы закрыть уши и не слышать этого бреда. Мало того, что нес всякую чепуху, не относящуюся к делу, так, написав дрожащей старческой рукой на доске тему лекции, дойдя до своего стола, умудрялся эту тему забыть. Тогда он начинал рассуждать на общие темы до тех пор, пока не вспоминал тему лекции или, надев очки и обернувшись, не увидел ее на доске. Такие вот преподаватели отбивают всю охоту учиться.

Да и еще курсовик нужно было сдавать именно ему.

Промолчав, я про себя тогда подумал: «Плевать, сдам курсовик заведующему кафедрой, пусть и получу за него на балл ниже».

Едва дождавшись конца лекции, я вышел в коридор, забрался на подоконник, уселся на него и, зажав в руке бумажку с адресом, стал гадать. Дилемма была банальна: ехать или нет. Впрочем, было и еще одно — ехать сегодня же или отложить до лучших времен. Нетрудно догадаться, что я решил по всем этим пунктам. Все равно в таком состоянии для меня учебу трудно было назвать результативной.

Пожалуй, зря каникулы устраивают летом. По мне так самое время для этого — весна. Точнее, лето тоже нужно, можно позагорать, погреться на солнце, а сидеть в душных аудиториях и вовсе невыносимо. Но именно весна может дать молодым растущим организмам то, чего не дает лето или другое время года — чувство свободы и обновления, чувство надежды на лучшее и, наконец, влюбленности. Я не шучу, без влюбленности никак. Да и погулять под первыми солнечными лучами после затяжной зимы — это тоже любят многие, хоть и не всегда под гнетом дел могут себе это позволить.

Солнце играло на моем лице сквозь грязное стекло маршрутки. Хлопанье двери и крики водителя не давали погрузиться в дремотное состояние. Моя полубессонная ночь сыграла не последнюю роль в том, что я никак не мог сосредоточиться на чем-то действительно важном, например, о том, как не заехать дальше, чем это нужно, и не заблудиться в той части города, которую я почти не знаю.

Я уже совсем отчетливо представлял эту певицу и несчастного влюбленного инженера, который все не может найти в себе сил для того, чтобы просто подойти и подарить букет цветов. Гвоздики — сейчас это выглядит и звучит просто смешно. Интересно, какого цвета гвоздики тогда было принято дарить артистам после выступления? Пожалуй, белые. Красные — слишком пафосно. Он — худой, неуклюжий, в очках, нелепом мешковатом костюме, в стоптанных ботинках-тракторах. Она — с огромным начесом на голове, в платье-декольте. Хотя, нет, не в декольте, а в целомудренном, совершенно закрытом, без намека на откровенные разрезы где-либо. У нее поставленный голос, поет она либо оперетту, либо что-то подчеркнуто патриотическое, раз на ее выступления ходят товарищи из райкома и награждают ее бурными продолжительными аплодисментами. Эпоха молодости наших бабушек и дедушек представлялась мне неким фарсом, сотканным из идеологических штампов, пережитков культа личности и очередей за колбасой, шампунем и югославской обувью.

С чего-то взяв, что еду не туда, я вновь развернул бумажку с адресом. «Все верно, ошибиться не должен», — конечно, я подумал и о другой ошибке, но сразу же постарался эти мысли в себе убить. Никакой ошибки в том, чтобы вернуть письма, не было и быть не могло. Нужно было и как-то извиниться за свое поведение, но я решил, что эта девушка так обрадуется тому, что получит письма, что наша стычка у меня дома забудется и больше не вспомнится.

Сомнения — такая штука, которую трудно победить самовнушением и здравым смыслом. Трудно, но все же возможно. Отыскав нужный дом, я немного постоял перед ним на улице, вглядываясь в окна. Дом, как дом. Я рассматривал его, а сам думал о том, что сейчас, спустя несколько минут, все закончится. Сейчас я войду в дом, найду квартиру с тем номером, что указан на бумажке, позвоню в нее. Выйдет она, обрадуется тому, что я одумался и принес письма, волнуясь, у меня их возьмет, сошлется на занятость. И передо мной захлопнется не только дверь. Вся эта история, которая пока что как раскрытая книга, тоже захлопнется, и я так ничего и не узнаю.