Нет и нет! В этот момент я думала только о тетушкином назидании: «Не смей задерживаться, ребенка надо сразу же приложить к груди, когда проснется!»

«Studio One», вероятно, была жилым домом до того, как Коксон ее купил. Он сломал стены, но было легко представить, что вот тут располагалась спальня, там кухня, здесь холл. Так что люди чувствовали себя там по-домашнему, как будто это был не бизнес, а семейное дело. Когда что-нибудь происходило, все были в это вовлечены — музыканты, певцы, прохожие на улице. Царил всеобщий энтузиазм: «Мы сегодня записываем хит!» «Мы» означало всех без исключения. Музыканты и певцы просиживали там днями и ночами, и никто не жаловался на скуку — было здорово проснуться и сказать: «Ура, сегодня мы пойдем на студию!»

У Коксона записывались многие успешные ямайские группы, в том числе знаменитые «The Skatalites», одна из самых ранних ска-групп. (Слово «ска» происходит от специфического звука, издаваемого электрогитарой.) Марсия Гриффитс, которая позже пела со мной в «I-Three», говорит, что «Studio One» была своего рода ямайским «Motown», «где выросли все звезды… как университет, который все они окончили». Часто разные люди работали там параллельно, в каждом углу сочинялись песни. Если не затыкать уши нарочно, само собой получалось, что ты чему-то учился. У Коксона была гитара, которую он одалживал тем, у кого не было денег купить свою. Боб играл на этой гитаре большую часть времени.

В группу бэк-вокалистов, которую мы создали, по-прежнему входили Дрим, я и Марлен — она уходила из школы по вечерам, чтобы репетировать с нами. Ее родители думали, что это самое худшее увлечение, какое только можно придумать, — сбегать с занятий в Тренчтаун и якшаться с тамошним отребьем, хулиганами, ворами и убийцами!

Дрим был моим главным любимчиком, мой обожаемый двоюродный брат, мой маленький посыльный. Когда он был еще младенцем, у него были нереально красивые и большие глаза, всегда казалось, что он мечтает о чем-то — знаете этот чарующий мечтательный взгляд. Поэтому с малых лет Константина Энтони Уокера прозвали Дрим (Мечтатель). Ему было тринадцать — меньше, чем всем остальным, когда мы познакомились с «The Wailers». Будучи апологетами Черного Прогресса, ребята из группы учили нас: «Black Is Beautiful» («Черное — прекрасно»), и очень полезно правильно осознать себя. Музыканты прониклись такой симпатией к Дриму, что решили изменить его прозвище. Они заявили, что это у стариков бывают мечты, а у молодого человека должно быть ви́дение. Так Дрим стал называться Вижен. Звучит гораздо круче!

Мы подпевали «The Wailers» и иногда другим группам или певцам, записывавшимся в студии. Коксон предложил, чтобы мы тоже придумали себе название, вроде «The Marvelettes», американской группы, которую мы слушали. Так мы стали называться «The Soulettes». Нашим первым хитом стала песня «I Love You, Baby», вместе с нами на подпевках был еще Делрой Уилсон. Все ужасно волновались. Мы были никому не известны, ни в шоу-бизнесе, ни в народе, и мы по-прежнему оставались всего лишь подростками, наивными любителями.

Коксон также предложил, чтобы Боб с нами занимался и репетировал, — думаю, к тому времени он заметил, что между мной и Бобом что-то происходит.

Я считала, что он довольно симпатичный, этот Роберт Неста Марли, Робби, как все мы его звали. Он был мулатом со сравнительно светлой кожей, хотя американцы сочли бы его темнокожим. Его отец, капитан Норвал Синклер Марли, был белым человеком родом с Ямайки, отставником английской армии. Боб на него заметно походил, у него тоже был высокий круглый лоб, выдающиеся скулы и довольно длинный нос. Его мать, Седелла «Сидди» Малкольм, познакомилась с Норвалом, будучи семнадцати лет от роду. Она была вдвое моложе своего будущего мужа, который служил тогда суперинтендантом британских земель в провинции Сент-Энн, где жила Седелла. К девятнадцати годам Норвал успел ее соблазнить, жениться на ней и бросить. Единственный раз, когда Боб видел своего отца, тот подарил ему редкую коллекционную медную монетку. С тех пор, по словам Боба, они больше не встречались.

Но, как и меня, Робби воспитывала семья, по крайней мере какое-то время. Его дедушка, Омерия Малкольм, был целителем, а также успешным бизнесменом в своем районе Найн-Майлз. Так что для меня было неудивительно, что Боб осознавал себя черным, его черное самосознание пересиливало сравнительно светлую кожу. Смотришь на него, слышишь его — и чувствуешь: настоящий черный. И еще он был очень дисциплинированным, само-дисцип линированным. Очень собранным.

В четырнадцать он переехал из Сент-Энн в Кингстон вместе с матерью и мужчиной по имени Теддиус «Тедди» Ливингстон, который устроил Седеллу работать в баре. Сидди родила дочь от Тедди, но потом обнаружила, что он женат, да и другие женщины у него тоже имелись. В поисках лучшей участи она взяла свою грудную дочку, Перл, и эмигрировала в Уилмингтон, Делавэр, где жили ее родственники и друзья. Боб оставался под присмотром Тедди, но скорее сам по себе. Он рассказывал мне, что мать собиралась взять его к себе через три месяца, как только устроится на новом месте и получит необходимые бумаги. Но бумаги было непросто раздобыть, и три месяца тянулись уже три с лишним года.

Когда мы познакомились, Боб жил в трудной обстановке: с Тедди Ливингстоном, его гражданской женой и их сыном Невиллом по прозвищу Банни. Банни тоже играл в «The Wailers», впоследствии он стал известен как Банни Уэйлер. В отсутствие матери Боб не получал той поддержки и защиты, которую давала мне тетушка. (Одна из его ранних песен называется «Where Is My Mother» — «Где моя мама»). Жена Тедди терпеть не могла Боба, ведь он был сыном женщины, имевшей роман с ее мужем. Однажды Боб признался мне, как ему надоели и Тедди, и эта «мачеха», пытавшаяся сделать из него прислугу, потому что он не приносил денег в дом. Ненадолго он стал простым посыльным, потом работал учеником в сварочной мастерской, пока не выпустил два своих первых сингла, «Judge Not» и «One Cup of Coffee» на лейбле «Beverly's». To, что Боб пользовался вниманием публики, не означало, что он много зарабатывал. Тогда ни у кого не было денег.

Поначалу — а может быть, и всегда — я переживала за Робби Марли как сестра. Я по натуре такой человек — ответственный. Я смотрела на него и думала: бедняжка. Не «я люблю его», но «бедняжка». Мое сердце стремилось к нему. Я считала его замечательным. Таким замечательным, что я не хотела говорить ему про мою дочку — в то время для юной девушки иметь ребенка и не быть замужем считалось очень постыдным. Я проводила много часов в «Studio One», репетируя и записываясь, и все это время мне удавалось скрыть позорный факт. Но однажды прямо посреди записи у меня потекло молоко, и Боб заметил. Он спросил с легким удивлением, но без осуждения:

— Это что же, значит, у тебя есть ребенок?

Хотя я ужасно смутилась, отрицать очевидное было невозможно, так что я просто кивнула.

Он сказал:

— Я так и понял. Почему ты нам не рассказывала? Мы могли бы отпускать тебя домой пораньше. Это мальчик или девочка?