Она вдруг подумала, что жизнь — это лишь то, что уже прошло. Нет иной жизни, кроме воспоминаний. Будущего не существует, и не только здесь, за решеткой, но повсюду, также и на улице, в лесу, на море, в объятиях любимого мужчины. Жизнь — это то, что свершилось, о чем мы помним, что случилось и прошло, чтобы остаться как воспоминание. Будущее не может быть жизнью, думала Ирма Зайденман, потому что в будущем нет меня, я не ощущаю там ни голода, ни жажды, ни холода, ни жары. То, что случится где-то и когда-то, существует пока вне меня, скрыто за стеной и решеткой, вне моего пространства и восприятия, пребывает еще в далеких звездах, в космическом предопределении. Моя жизнь здесь, поскольку здесь нахожусь я, мое тело, прежде всего — моя память. Только то, что уже случилось, и есть моя жизнь — и ничто, кроме этого! И потому думать о жизни, значит думать о сохраненном в памяти прошлом, а прошлое — это каждое мгновение, то запирание решетки — прошлое, вот я склонила голову, оперлась головой на руки, все это прошлое. Я это пережила, Боже мой! И не пережила ничего больше, кроме того, что запомнила. Ничто не существует вне памяти.

Ей вспомнился муж, доктор Игнаций Зайденман, высокий, худощавый мужчина, которого она очень любила, хотя у них не могло быть детей. В начале супружества они переживали из-за этого, но вскоре смирились, найдя счастье друг в друге. Доктор Игнаций Зайденман умер от рака в 1938 году. После его смерти Ирма Зайденман думала, что не сможет дольше жить, ее отчаяние казалось непереносимым. Но спустя какое-то время работа по упорядочению научного наследия мужа, его трудов в области рентгенологии, настолько увлекла ее, что боль утраты становилась все менее мучительной. Позднее, как-то вдруг и не без удивления, она заметила, что рентгенология захватила ее сильнее, чем мысли об ушедшем муже. Сначала она чувствовала себя обязанной только навести порядок в бессистемном научном наследии доктора, рассматривала это как нравственный долг перед его памятью. Однако через некоторое время обнаружила существенные пробелы в этих заметках, снимках, описаниях состояния больных, выводах — и ощутила как бы стыд из-за того, что муж, человек трудолюбивый и разумный, не уберегся от некоторой безалаберности и небрежности. Этого она не могла так оставить, не могла наследие Игнация Зайденмана подвергнуть риску язвительной критики. Ездила в Париж, к профессору Леброммелю, надеясь на его помощь. Ей не хватило времени, чтобы разобрать тысячи папок и конвертов, — разразилась война. В тот период Игнаций Зайденман занимал в ее жизни меньше места, чем его архив. Именно из-за архива она даже не помышляла о переезде в гетто. Светлая блондинка с голубыми глазами, прямым, точеным носом и губами изящных, хоть и слегка иронических очертаний, она была очень красивой женщиной, ей исполнилось тридцать шесть лет, и она обладала немалым капиталом в виде драгоценностей и золотых долларов. Архив доктора Зайденмана она поместила у друзей, живших в Юзефове в деревянной, просторной вилле, а сама, трижды сменив квартиру и документы, чтобы запутать следы прошлого, поселилась наконец в милой холостяцкой квартире на Мокотове[13], как вдова офицера Мария Магдалена Гостомская. Ей не нужно было заботиться о средствах к существованию, впрочем, потребности ее были скромны, она довольствовалась своим положением одинокой женщины, которая в этом безумном мире продолжает трудиться над систематизацией трудов покойного мужа. Довольно часто она ездила в Юзефов, делала заметки на полях рукописей мужа, поддерживала контакты с варшавскими врачами, людьми, заслуживающими доверия, даже в ту жестокую пору находившими время для бесед с красивой и умной женщиной, настолько увлеченной проблемами лучей Рентгена и загадками рентгенологии, что, казалось, не замечала того ада, в котором жили тогда все.

Ад она замечала. Но говорила, что даже в аду следует держаться избранного пути, пока это возможно. Упрекала себя порой, что с некоторым равнодушием воспринимает вести из-за другой стороны каменной ограды. Правда, среди умерших в гетто не было ее близких. Их у нее уже нигде не было, поскольку кладбище, где покоился доктор Игнаций Зайденман, сровняли с землей, каменные плиты разворовали либо употребили для мощения улиц. Тело доктора Зайденмана не существовало, но Ирма Зайденман была убеждена, что сам он где-то все же пребывает, может, поблизости от Господа Бога, а может, как духовная энергия в космосе либо как частица воздуха, которым она дышала, частица воды, которую пила. Кроме того, доктор Игнаций Зайденман оставался в ее жизни как воспоминание. Она часто видела его, беседовала с ним вечерами, он приходил к ней во сне, но не как любовник, не как муж, она не ощущала ни его объятий, ни поцелуев, а только присутствие его личности, сосредоточенной, молчаливой, может быть, даже слегка раздосадованной, ибо доктор Зайденман имел основания чувствовать себя несколько обиженным из-за ее критичности, из-за поправок, которые она вносила в его рукописи, считая это своим долгом. Иной раз во сне она спорила с мужем, но неизменно сознавала, что спорит сама с собой, поскольку мужа нет в живых и спорить с ним невозможно.

Таким образом все эти годы они были вместе, она — очень реально, с множеством разнообразных мелких и больших забот и еще с огромным страхом, который проистекал из сознания того, что она сама о себе знала, из ее еврейства, хорошо, правда, укрытого благодаря внешности, прекрасным документам и доброжелательности ее ближайшего окружения, у которого не возникало никаких подозрений, а если бы они даже и возникали, то эти люди все равно оставались под воздействием двух тысячелетий европейской цивилизации, так что они были вместе, с той лишь разницей, что доктор Зайденман оставался в стороне, к счастью невидимый и недостижимый для преследователей.

Ирма Зайденман каждый день говорила себе, что ей, вне всякого сомнения, удастся пережить войну, завершить и впоследствии опубликовать труды мужа, она рассматривала это не только как свидетельство любви и памяти, а также — не без стыда, но и не без доли тщеславия — как собственный научный успех, тем более значительный, что она, не имея медицинского образования, добилась всего благодаря уму, трудолюбию и настойчивости. В своих раздумьях и наблюдениях она чувствовала себя до такой степени уверенно, что в будущем намеревалась начать, пусть запоздало, изучение медицины, возможно, даже под руководством профессора Леброммеля, который был также наставником ее покойного мужа.

Итак, она убеждала себя, что войну переживет, и в то же время считала, что мысль эта абсолютно абсурдна, так как ее наверняка разоблачат и она разделит судьбу других евреев. Она ожидала этого дня с каким-то горьким любопытством и приняла твердое решение умереть спокойно, без сожалений, поскольку ей удалось многого достигнуть и с каждым днем она приближается к завершению работы над трудами своего мужа. Ей очень хотелось еще какое-то время продержаться, что-то еще дополнить, исправить, заменить, не впадая при этом в лихорадочное беспокойство, ибо знала, что если она и не успеет, то успеют другие, кто-нибудь наверняка успеет, есть на свете люди разумные и достойные, которые продолжат ее труд и доведут дело до конца. А если таких не окажется, то и труд доктора Зайденмана потеряет смысл.

Так что она лелеяла надежду, что уцелеет и в то же время была убеждена, что погибнет, это было весьма человечное, естественное душевное состояние и не вызывало ее удивления. Однако когда, выходя из ворот на улице Кручей, она лицом к лицу столкнулась с Бронеком Блютманом, о котором говорили, что он осведомитель, который занимается вылавливанием евреев, рассчитывая таким способом сберечь свою еврейскую голову наемного партнера для танцев из предвоенных дансингов, ее первой мыслью было устроить дело самым банальным образом.