— Нет, благодарю, — учтиво ответил Шульц, — боюсь, мне пора идти.

Предложение Суздальского было Герману чрезвычайно лестно, а мысль о «хорошем обеде» в одном из богатейших домов Петербурга возбуждала скудный аппетит Германа, который в последнее время сильно экономил, и — в том числе — на еде. Но всякий раз, когда Петр Андреевич приглашал своего друга в гости, перед последним всплывал грозный образ деспотичного старого князя, которого Шульц ни разу не видел, но тем не менее очень боялся. Герман был карьерист, однако, видя отношение Андрея Петровича к сыну, он был далек от праздных мыслей, будто бы сей великий государственный муж стал принимать какое-либо участие в его, Германа, продвижении по службе.

Петр Андреевич взбежал на крыльцо и повернулся к своему другу:

— Ну так что, Герман, зайдешь?

— Я… — Герман неуверенно сделал шаг вперед.

— Я познакомлю тебя с отцом, — пообещал Петр Андреевич. — Он хоть и брюзга, но человек весьма умный и презанятный собеседник.

Такое предложение слегка озадачило Шульца, и он поставил ногу, уже было занесенную над ступенью, обратно на тротуар.

— Прости, князь, в другой раз, — сконфуженно ответил он. — Я обещал сегодня увидеться с матерью.

— Успеешь увидеться! — настаивал Петр Андреевич. — Зайди ненадолго.

— Нет, право, милый князь, мне неловко, но я…

— Тебя пугает отец? — неожиданно спросил Суздальский, слегка нахмурив густые свои брови.

— Ну что ты, друг мой, разумеется, нет, — солгал Герман.

— Ах, стыдитесь, господин Шульц, стыдитесь! — с наигранной строгостью восклицал Петр Андреевич. — Называете меня своим другом и сразу же нагло лжете мне прямо в глаза.

— Петр Андреевич, право слово…

— А знаешь что, Герман Модестович? — сказал князь. — Завтра старик собирался отбыть в деревни — проверить сбор урожая. Стало быть, жду тебя к шести.

— Но, Петр Андреевич!

— Возражений я слышать не намерен. Alors, au re-voir, monsieur Chultz![5]— произнес напоследок Суздальский и скрылся за дверью, которую за ним закрыл лакей.

Погруженный в неприятные думы Герман побрел по Конногвардейскому бульвару в сторону Манежа. Разумеется, если бы Шульц и вознамерился отправиться к какой-то матери, то родная мать его была бы последней в этом списке.

* * *

Напольные часы в столовой Суздальских показывали четверть седьмого. Старый князь сидел на высоком стуле, гордо выпрямившись и аккуратно положив руки на стол. Несмотря на преклонный возраст (ему уже шел девятый десяток), старый князь находился в блестящей физической форме. Ежедневные упражнения не лишили его нестарое тело природной худобы, однако сделали чрезвычайно жилистым, наградив многочисленными мускулами, твердыми, словно кремень. Да и по характеру Андрей Петрович был настоящий кремень. Об этом можно было судить хотя бы по его лицу, которое вдоль и поперек избороздили глубокие морщины. Князь Суздальский имел большой лоб, на который спадали белоснежные пряди; усов и бакенбард старый дипломат отродясь не носил, что позволяло всякому отметить чрезвычайно выдающийся волевой его подбородок. Выцветшие серые глаза всегда взирали строго и спокойно, и посему в нынешнем их выражении не было ничего необычного.

Часы пробили четверть седьмого.

Обед был назначен на шесть.

Князь ждал.

— Pardonez moi, papа, je suis en retard![6]— бросил на ходу Петр Андреевич, ворвавшись в столовую и усаживаясь за массивный стол по другую сторону от отца.

— Можете подавать, — обратился к прислуге князь Андрей Петрович и выразительно взглянул на часы. «Учитесь пунктуальности, молодой человек», — говорил этот взгляд.

— Каюсь, батюшка, — улыбнулся Петр Андреевич, — но я был до того увлечен одной презанятной беседой, что самым неприличным образом позабыл о времени.

— Ты снова встречался со своим приятелем, губернским секретарем Германом? — поинтересовался князь ровным тоном.

— Точно так! — ответил сын.

Старик принял вид угрюмый и мрачный, выражающий явное неодобрение и осуждение; однако ничего не сказал.

— Мое общение с ним тревожит вас, papа? — осторожно спросил Петр Андреевич.

— Тревожит, Петр Андреевич, это так, — кивнул Суздальский.

Молодой князь ожидал продолжения, но, так как оного не последовало, решил немедленным образом обозначить свои позиции:

— Возможно, папенька, — при этом слове старый князь нахмурился, — вам и не по душе иные мои знакомства, однако, коль скоро мы с вами имеем некоторое общение, я прошу вас с уважением отзываться обо всем моем окружении, и в первую очередь о моих друзьях.

— Так, стало быть, этот молодой человек уже успел стать твоим другом? — заключил Андрей Петрович.

— Да, отец.

— Печально, Петр Андреевич, весьма печально, — задумчиво протянул старый князь.

— Разрешите узнать причину постигшей вас печали, — произнес Петр Андреевич.

— Я ничего не хочу сказать о твоем новом товарище, — отвечал старый князь, — однако есть одно обстоятельство, которое мешает вам стоять на равных позициях в обществе.

— Позвольте полюбопытствовать, какое? — с наигранным недоумением спросил молодой князь.

— Дело касается такой щекотливой темы, как национальность, — сказал старый князь.

— Но, отец, не вы ли в свое время учили меня одинаково относиться к русскому и к англичанину, к французу и еврею, к турку и чеченцу — если речь идет не о войне, разумеется? — возразил Петр Андреевич.

— Все верно, — кивнул старик, — я учил тебя быть одинаково вежливым и учтивым со всяким, учил ко всем относиться в соответствии с делами их, а не с национальностью.

— В таком случае, отец, я не совсем понимаю, чем вызвано ваше неодобрение, — произнес молодой князь.

— Ты понял бы это, если бы умел дослушивать своего собеседника до конца, а не обрывать его на полуслове, — строго ответил Суздальский. — Твой друг еврей и мелкий чиновник. Он не принадлежит к нашему кругу. Ты не можешь общаться с ним на равных в обществе.

— Отчего же?

— Оттого что общество еще не готово впустить в свой круг еврея без происхождения.

— Но, отец, этот человек — один из самых благородных людей, которых я когда-либо знал, — вступился за друга Петр Андреевич, — а его воспитание, манеры сделают честь любому дворянину.

— Но он не дворянин, — отрезал старый князь, — и общество никогда не признает его за равного себе. Ты введешь его в свой круг общения — я не сомневаюсь, что твой друг мечтает об этом, — и общество посмеется над ним, унизит, раздавит его.