вдруг крякнет.

Руднев поморщился:

– Если крякнет?

– Ну да, пацан… Им с той бабой что-то делать надо, которая его сбила. А если парниша помрет? Это уж другое дело, другая статья. Бабе – тюрьма, им – геморрой. Вот и держат ее пока при себе. – Максимов проглотил последний кусок бутерброда и, отряхивая пальцы, вылупился на Руднева веселым туповатым взглядом. – Я им рассказал, что все ок. Вроде успокоились.

– Как хоть зовут мальчика, они выяснили?

Максимов дернул плечами:

– Я не спрашивал.

– Надо было спросить, конечно, – вклинилась в разговор Маша.

– Чего пристали? Вон телефон ихний на холодильнике. Звоните и болтайте с ними хоть весь день.

– Интересно, почему родителей не нашли?

– Чего их искать? Алкаши какие-нибудь.

Максимов, которому лень было думать и понимать чужие беспокойства, прихлебывал чай. Работа в реанимации была для него рутиной. Негативные эмоции могло вызвать бодание со страховщиками или составление графиков отпусков – но только не пациенты.

– Почему вы так решили?

– А ты видела его? – прикрикнул Максимов на Машу. – Он весь битый. Всюду следы от ремня. Кто его порол?.. Вот парниша и утек ночью, пока мамка с папкой не проснулись. Не переживай, не твое это дело, Маруся. И ты, Руднев, не раскисай. А то чего-то прикипел к этому бандиту мелкому, – сказал он и засмеялся. – Он тебе кто?

– Что по дежурству? – спросил Руднев, поняв, что больше ничего не добьется.

– Какой род – такой приплод, – не затыкался Максимов. – Менты с ним разберутся.

День пролетел в диком темпе. Давно не случалось таких дней. В приемном – невероятная толчея. Пациенты сыпались в реанимацию, будто за дверями шла война: девочка, тяжелая политравма, падение с четвертого этажа, нестабильные переломы, ушибы, разрывы внутренних органов, спасибо, череп цел, грудничок, шесть месяцев, стеноз пищевода, остановка дыхания, потом младенец, пневмоторакс, дренаж, ИВЛ.

Когда немного стихло, Руднев навестил безымянного мальчика. Тот спал и дергался во сне. Седативные сны часто кошмарны. Теперь, когда лицо мальчика было свободно от кислородной маски, Илья мог разглядеть его подробней. Он смотрел остановившимися глазами на незнакомого ему ребенка и будто бы вновь видел сына. Вот мальчик пробудится, откроет глаза, расклеит сухие губы, и тогда Руднев скажет ему «прости», много-много раз скажет.

– Позовите, как проснется, – попросил он дежурную сестру.

– Будем переводить?

– Переводить рано. И ширмой прикройте его, чтоб не боялся.

– Илья Сергеич, он, когда очнулся, все звал кого-то и плакал.

– Кого?

– Не знаю. Мы пропофол ему дали… Панику убрали.

– А не спросили его, как звать?

– Да ну!.. – отвернулась сестра. – Он же, говорю, невменяемый пока.

После были две плановые, но смещенные во времени операции. Маша ассистировала молча. Она точно выполняла указания, не переспрашивала, но имела какой-то робкий, даже плаксивый вид. Может быть, Руднев путал робость с обидой? Но, как ему казалось, он никогда Машу не обижал. Да, бывало, прикрикивал, чтоб дело шло быстрее, но то была понятная грубость. Он разучился разгадывать человеческие повадки, ему все чаще хотелось махнуть рукой: какая разница, обида это или робость, манипуляция или честное чувство?

Удаления паховой грыжи и аппендицита шли одно за другим, и каждая операция заняла не больше получаса. Заза шутил, как Илья вчера заблудился в чистом поле и звал на помощь. Он изобразил испуганный, якобы последний в жизни крик, и вышло так смешно, что все в операционной затряслись от гогота. А пока смех надувал маски, Заза перевязал и отсек червеобразный отросток. Никто, кроме Ильи, не заметил, как лица сестер и врачей, окаменевшие этим тяжелым утром, смягчились и потеплели. Девочке, упавшей с высоты и нареченной помирашкой, предстояла длительная реанимация и – если повезет, если вытянет – целый ряд операций. Ее тяжелое спасение, казалось, было вчера, и о нем все забыли. А сейчас Заза со словами «ой, блин, чего за херню я отрезал?» вытаскивал отекший, гноящийся аппендикс, и всем стало легче от этой маленькой победы.

– Над живыми не плачем, а только улыбаемся! – приказал Руднев, войдя в палату интенсивной терапии.

Мать девочки утерла белые щеки. Закивала.

– Говорите с ней.

– Я говорю-говорю! – стала защищаться она. – Ей уже лучше? Она слышит?

– Ей тяжело, но она борется, – ответил Руднев.

– Но у нее даже синяков нет!

– Нас больше волнует ее сердце. Оно сильно пострадало при падении. А сейчас на него легла большая нагрузка, потому что другие органы тоже получили травмы. – Илья проверил показатели. – У нее есть папа? – спросил он, не припоминая, что видел его в реанимации.

– Ему пришлось отъехать.

– Скажите папе, чтобы он тоже был рядом.

– Да-да. Знаете, он боится.

– Чего?

– Быть здесь. Ему очень страшно.

– Понимаю, – сказал Руднев, изображая улыбку. – Мужчины – самые трусливые создания на Земле.

– Понимаете? У вас есть дети?

– Ф-ф-ф, – выдохнул он. – Нет, детей нет. Но, пожалуйста, убедите отца, что он должен быть тут. Это поможет его дочке.

«И ему самому», – добавил он в мыслях.

Он обернулся к третьей койке.

– Почему не отгородили? Я же просил!

На Руднева смотрели испуганные глаза. Он подошел к мальчику, и, пока катили ширму, Илья стоял над ним.

– Ну ты как, боец?

Мальчик молчал.

– Здесь сильно болит?

Руднев легко коснулся груди больного, в которой терлись друг о друга переломанные ребра.

Почувствовав прикосновение, грудь мальчика заходила от частых, почти лихорадочных вздохов. Руднев отнял ладонь. Он увидел, как мальчик жмурится изо всех сил, прогоняя от себя незнакомца и пришедшую с ним боль.

– Да что же ты? Не бойся.

Илья ушел, так и не дождавшись, когда мальчик посмотрит на него.

Утренний двор. Пустынный. Только молодая лохматая собака шуршала в листве. Завидев человека, пес отряхнулся и с настроением бросился к нему. Он подпрыгнул, ткнул носом руку. Но молчаливый человек не хотел играть, и у него не было для него угощения. Он даже не шевелился, просто стоял, как неживой, и глаза его были закрыты. Тогда пес окликнул человека лаем, и тот что-то ответил. Голос его был короткий и хриплый, как рык, а глаза сделались злые. Пес склонил голову и лег рядом.

Небо посветлело. Со стороны главных ворот доносились голоса. На посту охраны кто-то громко кашлял от курева, над головой кашляли вороны.

– Прочь! – снова сказал Руднев.

А пес смотрел на него добрыми, блестящими, как лужи, глазами и словно был рад новому дню. Он, балбес, не знал, как давно тянется это утро. Он, дурак, – счастливый. Руднев опустился и положил руку на мокрую, острую собачью спину. Смена Ильи была окончена, но не окончена работа.

Лестницу украшали детские