Вечером, после ужина, он сказал жене: Такой странный пациент был у меня сегодня, его случай можно было бы отнести к варианту агнозии или амавроза, но подобное пока нигде не описывалось. А что такое амавроз и эта, как ее, спросила жена. Доктор удовлетворил ее любопытство, дав объяснения, доступные разуму непрофессионала, а потом подошел к стеллажу, где стояли книги по специальности — и старые, еще студенческой поры, и новые, и совсем недавно вышедшие, пока даже не читанные. Поискал по оглавлению, по предметному указателю и методично принялся за чтение, намереваясь изучить все, что обнаружил по поводу амавроза и агнозии, но чем дальше, тем отчетливей испытывая какое-то неудобство, оттого что вторгался в чужие владения, на заповедные земли, в таинственные области нейрохирургии, о которой имел лишь самые общие представления. Глубокой ночью он отодвинул в сторону стопку книг, потер утомленные глаза и откинулся в кресле. С полнейшей ясностью обрисовалась ему альтернатива. Будь это агнозия, пациент видел бы то же и так же, что и как всегда, то есть ни в малейшей степени не утратил бы остроты зрения, но мозг его отказывался бы узнавать в стуле, например, стул, то есть продолжал бы правильно реагировать на световые стимулы, передаваемые зрительным нервом, но, если избегать специальных терминов и говорить на языке людей, далеких от медицины, — утратил бы способность знать, что знает, и вдобавок — говорить об этом. Ну а с амаврозом дело обстояло еще того проще. В таком случае пациент видел бы, если позволительно употребить здесь этот глагол, только черную непроницаемую тьму, а вернее — ничего бы не видел. Слепец же категорически заявлял, что видит — опять же с поправкой на неуместность здесь такого слова — густую и плотную, однородную белую массу, как если бы нырнул с открытыми глазами в молочное морс. Белый амавроз, не говоря уж о том, что это словосочетание немыслимо с точки зрения этимологии, невозможен и неврологически, поскольку мозг, который не в состоянии различать реальность, не в силах и замазать белой краской, выкрасить в белый цвет без полутонов и оттенков те предметы, формы и цвета, которые являет эта самая реальность нормальному зрению, сколь бы ни были сомнительны рассуждения о самом существовании такового. С необыкновенной отчетливостью осознав, что зашел в тупик, откуда вроде бы нет выхода, и уперся лбом в стену, врач уныло покачал головой, огляделся. Жена уже ушла к себе — ему смутно припоминалось, что она подходила к нему и поцеловала в затылок: Пойду спать, в квартире было тихо, на столе громоздились книги. Что же это такое, а, подумал он и вдруг испугался, как будто сам должен был в следующий миг ослепнуть и знал об этом. Он затаил дыхание, выждал. Ничего не случилось. Случилось через минуту, когда он собирал книги, чтобы поставить их на полку. Сначала понял, что не видит свои руки, а затем — что ослеп.

Болезнь, приключившаяся с девушкой в темных очках, не относилась к числу серьезных: у нее был самый обычный конъюнктивит, с которым прописанное доктором средство должно было справиться за несколько дней. Ну а пока не подействует, очки, сами понимаете, будете снимать только на ночь, прибавил он. Можно предположить, что шутка эта бытует с незапамятных времен, передается офтальмологами из поколения в поколение, но — с неизменным успехом, ибо улыбнулся, произнеся ее, доктор, улыбнулась, выслушав ее, пациентка, что, в сущности, имело особый смысл, ибо девушка в темных очках пользовалась любой возможностью показать, какие у нее красивые зубы. Знакомый с ее образом жизни скептик, сделавшийся таким по природной мизантропии или из-за слишком частых разочарований, намекнул бы, что прелесть этой улыбки — не более чем профессиональный прием, но злобную инсинуацию следует отмести с негодованием, ибо она, то бишь улыбка, была такой и в те времена, не столь уж давние, когда носительница ее пребывала еще в девичестве, хоть это слово теперь не в ходу, когда будущее представало письмецом в конверте, а любопытство, побуждавшее распечатать его, только-только зарождалось. Несколько упрощая, можно было бы причислить ее к сословию проституток, однако многообразие и причудливое переплетение социальных отношений — дневных и ночных, вертикальных и горизонтальных, — действовавших в описываемую нами эпоху, советует нам если не унять, так хоть умерить неодолимую склонность к суждениям скоропалительным и чересчур определенным, но, похоже, нам от этой слабости не избавиться никогда. И пусть вполне очевидно, как много в Юноне от облака, неразумно все же упорствовать и смешивать античную богиню со скоплением водяных капель, парящих в атмосфере. Ну конечно, эта женщина отдается за деньги, что позволяет без долгих умствований отнести ее к разряду женщин продажных, но, если принять в расчет, что отдается она лишь тем, кому хочет, и когда хочет, не следует исключать возможность того, что подобная разборчивость как-то вроде бы не вполне совместима с членством в почтенной гильдии. Как и у всех нормальных людей, есть у нее профессия, но точно так же, как и все нормальные люди, употребляет она свободное время на то, чтобы доставлять себе удовольствие и удовлетворять потребности, присущие всем вообще и ей одной в частности. Так что, если избегать однозначно-примитивных определений, следует наконец охарактеризовать ее как женщину, которая живет сообразно со своими вкусами и, кроме того, извлекает из этого максимум приятных ощущений.

От окулиста она вышла, когда уже сильно смеркалось. Очки не сняла, потому что уличное освещение, и в особенности неоновые огни рекламы, резало глаза. Завернула в аптеку за лекарством, которое выписал ей доктор, и сделала вид, будто не слышит реплику провизора, сказавшего, что грешно, мол, скрывать такие глазки под темными очками, реплику дерзкую и саму по себе, тем более что позволил ее себе какой-то аптекарь, и противоречащую вдобавок ее глубокой убежденности в том, что темные очки придают ей обольстительно загадочный вид и пробуждают в прохожих мужского пола интерес, который она, быть может, и позволила бы утолить, если бы на сегодняшний вечер не было у нее назначено свидание, внятно сулившее много добра — как в плане материальном, так и во всяком ином-прочем. С мужчиной этим она уже встречалась раньше, его нимало не смутило предупреждение о том, что очки, повинуясь воле офтальмолога, тогда, впрочем, еще не высказанной, она снимать не будет, не только не смутило, но и позабавило как некое пикантное новшество. Выйдя из аптеки, взяла такси и назвала отель. Откинувшись на сиденье, она предвкушала разнородные и многообразные ощущения — от первого и умелого соприкосновения губ до волнообразной череды бурных оргазмов, которые, закрутив ее на головокружительном и умопомрачительном огненном колесе, оставят, будто распятую, типун нам на язык, в блаженном изнеможении. Стало быть, есть у нас основания полагать, что если партнер девицы в темных очках не подкачал в смысле техники, не оказался слишком, извините, скоропалителен, то она платит ему, во-первых, первой, а во-вторых, вдвое против того, что получает потом в денежном исчислении. Посреди этих размышлений и, без сомнения, потому, что давешний визит к офтальмологу обошелся ей недешево, она спросила себя, не пора ли, ни на день не откладывая, поднять то, что усмешливым иносказанием привыкла назначать за это свое более чем щедрое возмещение.

Попросила остановиться за квартал до отеля, смешалась с толпой, двигавшейся в том же направлении, плавно поплыла в этом людском потоке, никому не ведомая и ни перед кем не виноватая. Очень непринужденно вошла в отель, пересекла вестибюль и подсела к стойке бара. До условленного и очень точно оговоренного срока оставалось еще несколько минут, а потому надо было подождать. Заказала себе коктейль и принялась не спеша потягивать его, ни на кого не глядя, потому что не хотела, чтобы ее приняли за вульгарную охотницу на мужчин. Чуть погодя, с видом туристки, что после целого дня хождения по музеям поднимается к себе в номер, направилась к лифту. Неведомая ей пока добродетель неизменно встречает препятствия на тернистом пути к совершенству, а вот грех и порок пользуются благосклонностью фортуны, так что она добралась благополучно, и раздвижные двери отверзлись ей. Престарелая супружеская чета высадилась, а она вошла, нажала кнопку третьего этажа, ее ожидали в триста двенадцатом номере, вот он, негромко постучала в дверь, через десять минут была уже раздета, через пятнадцать — стонала, через восемнадцать шептала, не имея надобности притворяться, слова любви, через двадцать — начала терять голову, через двадцать одну — почувствовала, что тело ее словно бы плавится от наслаждения, через двадцать две — закричала: Да, да, да, а когда пришла в себя, произнесла в пресловутом блаженном изнеможении: До сих пор все вокруг белое.