Она опускает голову и упирает пристальный взгляд в свои ноги, обутые в стиле свободных пионеров Дикого Запада. Потом принимается шевелить ими, как будто дергает за ниточки две уставшие марионетки.

— Но меня тошнит от одиночества. Просто тошнит. Я отказалась бороться, вот и все. У меня нет будущего. Ты замечала, если садиться с тарелкой перед телевизором, еда почему-то всегда холодная, сколько ее ни грей?

А вот мы с Валери. Сидим в маленькой чайной на улице Шмен-Вер. Мы заняли столик для курящих, выложили сигареты и зажигалки. Заказали разное — чтобы попробовать друг у друга. Валери — хрупкое создание с белокурыми вьющимися волосами, смешливыми ямочками на щеках и пронзительным взглядом человека, который ищет смысл жизни. Ее направление, ее значение, ее истинный вкус. Но не то единственное направление, которым следуют уставшие и смирившиеся, чтобы ни о чем не думать, шагая дружными рядами — все в ногу. Вот она закуривает легкую сигарету, откладывает зажигалку и выдыхает длинный клуб дыма. Молчит. Я тоже молчу. В таких случаях говорят: тихий ангел пролетел. Она мне лжет — постоянно, и с этим надо кончать. Иначе наша дружба утратит и смысл, и подлинный вкус, и направление. Смотрит не мигая мне прямо в глаза. Должно быть, отчаянно трусит — судя по тому, как пристально уставилась на меня, как оглядывает с ног до головы. Я стараюсь ничем не выдать напряжения, пытаюсь сесть так, чтобы сгибы рук и ног не образовывали острых углов. Я должна быть открытой, внимательной. Смотрю ей в глаза так же прямо — самым ласковым взглядом, на какой способна.

— Я тебе врала. Я влюблена не в мужчину, а в женщину. Три года уже… Я долго боролась с собой, но что толку бороться против очевидного…

Я тоже выпускаю длинную струю дыма. Вот, оказывается, в чем дело. Очередная любовная история. Ну, может, не совсем обычная, может, чуть более запутанная, окутанная покровом тайны. Она правильно истолковала мой выдох. Я ее благословляю. Я все равно ее люблю. Она улыбается мне. Теперь она может смело все рассказать, во всем признаться — я не перестану ее любить.

Валери всегда и везде ходит одна. Но утверждает, что мечтает встретить мужчину и завести детей.

— Это желание существует, — добавляет она, как будто прочитав мои мысли. — Так что не все так просто…

Конечно, не просто. И слово «смысл» может звучать двусмысленно.

Еще есть Шарли. Вообще-то ее имя Шарлотта, но все называют ее Шарли. Она вся в хлопотах, только что переехала на новую квартиру. Познакомилась с мужчиной, прекрасным иностранцем. Она так давно о нем мечтала, что, едва встретив, бросилась ему на шею, прижалась к нему всем телом и больше не отпускала. Целых полгода. Эти полгода они, можно сказать, провели не разжимая объятий. Не вылезали из самолетов — он к ней, она к нему. И вдруг все прекратилось. Что такое, может, у летчиков началась забастовка? Забастовка, точно, началась, только не у летчиков, а у чувства, которое она испытывала к нему. Потому и самолеты летать перестали. Он теперь сидит у себя в Миннесоте и ничего не понимает. Покупает билеты на беспосадочные рейсы, зная, что ни один из них ему больше не понадобится. А она разбирает шкафы, надеясь заодно навести порядок у себя в голове. Что, например, здесь делает старый серый свитер? На помойку его!

— Почему мы кидаемся к ним, не помня себя, а потом с такой же страстью их отталкиваем? Почему?

Анушка. Наполовину полька, наполовину англичанка. Причудливая смесь, бросившая якорь в Париже. Учит французский и познает самое себя. Она делит все человечество на две категории: те, кто думает, и те, кто не думает. Мужчина ее жизни любит красивых женщин в красивых платьях. А она ненавидит платья. Ей в них неудобно. Они превращают ее в человека, не умеющего нормально ходить. Как-то вечером, в знак благодарности за удовольствие, которое он не скупясь дарит ей, она надела белое трикотажное платье, обтягивающее грудь, подчеркивающее талию и открывающее взорам ее длинные ноги, — все то, что ставит на ней клеймо женщины и что обычно она предпочитает прятать. Она накрасила губы, сделала прическу. Он вошел в комнату и воскликнул:

— Ну, блин, ты и красавица!

Он приблизился к ней, и в глазах его сияла любовь. Этот блеск без слов говорил ей спасибо — спасибо за то, что ты ради меня надела это чудесное женское платье, платье, достойное богини или колдуньи, платье, которое притягивает мое тело к твоему не хуже магнита, спасибо тебе, спасибо, спасибо! Он распахивает объятия, шагает к ней, чтобы охватить ее своей любовью, всю целиком, чтобы носить ее на руках и покрывать поцелуями ее тело от макушки до кончиков ног. Она — его женщина. Он — ее мужчина. Все у них будет прекрасно.

— Уходи. Не приближайся ко мне. Не прикасайся ко мне. Не смей говорить мне, что я красивая. Это невыносимо! Никакая я не красавица!

Она рычит.

Он, передернувшись, отшатывается.

А она без сил валится на кровать — на их кровать — и рыдает. Она оплакивает себя, его и такую любовь, от которой хочется бежать на край света.

— Почему так ужасно выслушивать комплименты? Почему? — пытает она меня, кривя рот в жалостливой гримасе. — Если бы их говорила мне ты, я бы не возражала, но он… Нет, только не он!

Почему?

Ответить на этот вопрос гораздо труднее, чем присутствовать при ведьминой пляске, слушать колдовские заклинания и наблюдать, как очередной мужик летит в кипящий котел, чтоб быть сваренным заживо.

Мой приятель Грег.

Человек без кожи. С тех пор, как ее с него содрали, он так и живет, истекая кровью. Хвастает, что нашел отличный способ мирного сосуществования с женщинами. Способ состоит в том, чтобы держаться от них подальше. Как можно дальше. За последние два года он ни разу не прикасался к телу другого человека. Два года! За плечами у него два развода и такие огромные алименты, что ему приходится снимать фильм за фильмом. От каждой жены по ребенку. С детьми он не видится, разве что изредка, в выходные. Носится по магазинам игрушек, водит их в «Макдоналдс». Старается наглядеться на них впрок, выучить наизусть, трогает пальцами их лобик, носик, ротик. Учит повторять за собой: «Ты мой папа, ты мой папа», — пока адвокат или гувернантка не оторвут их от него. Толстеет, сидит на диете, отпускает бороду, летает по всему миру, покупает безделушки, загромождающие его комнату, и пишет сценарии, которые потом становятся фильмами. Он известен, даже знаменит, богат, влиятелен. В каждом новом фильме критики неизменно отмечают жестокость образов и сюжета, взаимное презрение мужчин и женщин и дружно награждают автора ярлыком жено-, а то и человеконенавистника. Рекой течет кровь, свистят пули, самая верная дружба оборачивается предательством, и все кончается резней и взрывами, под которыми гибнут и мужчины и женщины.

— Мне так хочется быть мягким и нежным… Но это сильнее меня. Вот так. И точка.

Как-то вечером в холле нью-йоркского отеля «Сент-Реджис» он поведал мне историю своей первой камеры.

Ему подарила ее мать. В обмен на услугу. Она уговорила его подкрасться к окну мотеля и заснять поселившуюся там парочку в номере 23. Шторы будут отдернуты, они же ни о чем не подозревают, ну вот, ты их снимешь и принесешь мне кассету. И камера твоя. Твоя, собственная, навсегда. Это в двенадцать лет! А кто они, эти люди, за которыми я должен шпионить, спросил он. Это не твоя забота. Твое дело — заснять их и не трепать языком. Мне это нужно, понятно? Мне! Значит, в двадцать третьем номере, переспросил он. Да, да, я же тебе все объяснила. Я тебя туда отвезу и буду ждать поблизости, на страже. Мне очень нужна эта кассета, ты уж поверь, очень нужна. Ну ладно, согласился он, хорошо. Он любил ее больше всего на свете. Когда отец не приходил домой ночевать, он ложился спать с ней, в ее постели. Когда она плакала, он ее обнимал и утешал, как умел. Хорошо, хорошо, я все сделаю, ты только не плачь, я не люблю, когда ты плачешь.