В общем, ждала она Кольку все армейские годы правильно и верно. И училась хорошо. На красный диплом даже шла. И к родителям его в гости частенько захаживала.

Они так рады были этим ее приходам! Мать Колькина все подарочек какой норовила ей в руки сунуть – духи хорошие иль другую какую безделицу – все равно приятно. И настал момент – дождалась она Кольку. Увидела как-то утром входящего в калитку молодца в синем залихватском берете – коленки так и подогнулись, и ведро с молоком чуть не опрокинула. Он подхватил, закружил ее по двору! Мать смотрит в окно, плачет… Вот счастье-то было! Настоящее, стопроцентное, осязаемо идущее из твердых мужицких Колькиных рук, из сияющих восторженной прозрачностью глаз, из короткого крепкого поцелуя в губы – так и припала к нему, ничего не стыдясь, и оплела руками каменную шею…

Он тогда к ней сначала пришел. Прямо со станции. Чтоб вместе потом у его родителей появиться. Ну, она оделась понаряднее, и пошли… А потом родители Колькины по случаю возвращения сына гулянку устроили. Всех в гости созвали, кого могли! И друзей, и знакомых, и соседей… Может, и не надо было этого делать… Не надо было так лихо праздновать… Надо было дать отойти парню, приспособиться к гражданской жизни. А тут каждый подходит, и со всеми рюмкой чокнуться изволь, прими радость! Вот Колька и принял в себя этой радости столько, что лучше и не вспоминать, что потом было…

Затянулась эта их пьянка-гулянка до поздней ночи. Народ все шел и шел. То друзья Колькины с вечерней смены заглянут, то родственники из деревни на последнем автобусе свалятся… Сунулись – выпивка закончилась. Никто толком и не понял, как это Колька так лихо вывел отцовские «жигули» из гаража да за руль сел. Маруся все потом себя спрашивала: она-то где в тот роковой момент была? Почему проворонила? Не остановила? Она ж рядом с ним должна была находиться…

В общем, совершил в ту ночь пьяный Колька наезд на пешехода. И откуда у них в городе ночью этот пешеход взялся? У них и днем-то народу на улицах негусто – светофоры так только, для видимости стоят… Сбил насмерть человека. Когда милиционеры да гаишники в дом приехали – им поначалу и не поверил никто…

Все последующие события для нее протекли вязко и мутно, как в дурном сне. Что там следствие долго вести? Вот вам убийца виноватый, вот человек убитый… И не важно, что на улице совсем темно было, и не важно, что в том самом месте отродясь никаких фонарей не было. И тем более не важно, что радостное событие Колька отмечал. Сел пьяный за руль – ответь. Все оно так, конечно. Все правильно. На то оно и правосудие. И нет этому правосудию никакого дела до бедного Марусиного сердца, рвущегося через голову адвоката туда, за железные широкие прутья решетки к Кольке, безысходно обхватившему свою большую обритую голову твердыми руками…

Дали Кольке три года колонии и три года поселения. Судья беспристрастно прочитал приговор, милиционер также беспристрастно отомкнул замок железной клетушки, вывел Кольку в наручниках. Все. Кончилось для Маруси прозрачное счастье. Как будто и не было ничего. Шесть лет. Шесть лет. Даже цифры такие в голове не укладывались. Шесть лет! В молодости шесть предстоящих лет кажутся огромной жизнью, которую и не прожить никогда…

Потом она домой пришла. Закрылась в той самой сараюшке, как мать когда-то, завыла-запричитала взахлеб, упершись взглядом в толстую связку лука. Что ж, видно, это у них семейное, на женском роду написано – на лук плакать. Правда, мать ей долго плакать не дала. Ворвалась, дернула за волосы пребольно, подняла на ноги, встряхнула с силой:

– Не смей, Маруська! Кому говорю – не смей! И думать забудь, чтоб по нему плакать! Ты молодая еще, все у тебя впереди!

– Ой, мама… Шесть лет… Это ж так много – целых шесть лет… – зашлась в горьком слезном приступе Маруся, падая ей на плечо.

– Значит, тем более не смей! Считай, что я за тебя весь этот случай в свое время отплакала, поняла? Еще чего не хватало, чтоб ты мою судьбу к себе прибрала… И не смей больше об этом думать, слышишь? И чтоб я имени даже его не слышала! Нету его! Нету никакого Кольки Дворкина! И не было никогда!

– Да как же, мама, не было… Ведь был… Что же я, в голову к себе залезу да память там убью, что ли? Ой, целых шесть лет, мама…

– Замолчи, замолчи, Маруська… – глотая слезы, дрожащей рукой впилась ей в плечо мать. – Не рви мне душу, Христом Богом тебя прошу… Не наказывай… Это моя, только моя судьба такая! Хватит с меня и моего горя горького за грех мой… Иди, поешь лучше, да работать будем! Вон из-под коровы не убрано! Работать надо, Маруська, работать, оно все и забудется…

Работать ни в тот день, ни в следующий Маруся так и не смогла. Лежала колодой бесчувственной, в потолок смотрела. Слушала, как ходит тихо мать по кухне, звенит банками, как говорит с кем-то сердито во дворе…

– Кто это приходил, мам? – вяло подняла она голову от подушки, когда мать вошла к ней с большой кружкой парного молока.

– Да это… мать Колькина… Поплакаться приходила, дурища! Нашла тоже, кому плакаться…

– А где она? – Маруся села на постели.

– Так я прогнала ее со двора. Сказала, чтоб никогда не приходила сюда больше.

– Почему, мам?

– А потому! – сердито сдвинула брови мать, глухо стукнув кружкой об стол. – Нечего ей тут делать! Тебя с ума сводить зазря! Иль она думает, что ты все шесть лет будешь тут в бобылках куковать да ее сыночка из тюрьмы дожидаться? Нет уж! Не бывать этому!

– Так я ж люблю его, мам… У меня больше никого и нету…

– Нету – так будет! И думать про Кольку забудь! И это мое последнее для тебя материнское слово! Поняла? И думать о нем не смей! Чтоб с тюремщиком… Ты знаешь, какие они оттуда приходят?

– Мам, ну зачем ты так? Какой он тебе тюремщик? Он же не виноват… Он просто пьяный был… Он же не хотел этого, мам!

– Да мало ли, что не хотел? Что случилось, то случилось. Судьба, значит, такая. А у тебя своя судьба будет! И вот еще что, Маруська… Письма будет тебе писать – не отвечай! Иль отпиши, что замуж вышла. Не надо тебе этого. Не допущу я. Камнем в ноги брошусь, а не допущу! Так и знай! Мой грех, мне и действовать. И не перечь мне лучше. Я знаю, что говорю.

Осев рядом с Марусей на кровать, она вздохнула тяжело, будто разом выпустила из себя весь воинственный пыл, опустила плечи, проговорила тихо:

– Вот так и живешь, и не знаешь, где оно в тебя прилетит, с какого боку… А я, дура, радовалась, что все у тебя так хорошо складывается… Видно, чего больше всего для своего дитя боишься, то и прилетает…

Первое письмо от Кольки пришло через два месяца. Из Воркуты. Слово это страшное – «Воркута» – показалось Марусе колким и страшным, как колючая проволока. Так и виделось через это слово Колькино лицо – потемневшее, небритое, с потухшими от безысходности глазами. И строчки в письме были какие-то холодные и короткие, будто под диктовку написанные. Вроде как и писать ему особо не о чем. Только в конце письма промелькнула живая искорка, похожая на маленькую надежду. Вроде того, что три года пролетят быстро, а на поселении здесь люди очень неплохо живут, и даже с семьями, и детей рожают… Мать, как это его письмо прочитала, взбеленилась: