даже у антарктических пингвинов, находящихся за тысячи километров от опыляемых полей и садов. Чтобы стали лишними не только удобрения, но и ядохимикаты, нужны растения, не боящиеся вирусов и насекомых, и сделает их такими генная инженерия.

5

Перед такими дальними горизонтами — и даже перед совсем близкими, видными в завесе золотого дождя над русским Нечерноземьем — открытая сто лет назад власть земли кажется уходящей навсегда. Человек не будет отдавать земле и животному каждое мгновение своей жизни — давно не отдает. Он не будет строить все свои отношения в семье и в «миру» исключительно так, чтобы они удовлетворяли только его хозяйку землю, — давно не строит. У него есть и будут и другие интересы. Они вытекают из двух великих, недоступных крестьянину Глеба Успенского благ: образования и свободного времени. Уже это отнимает у земли девять десятых ее власти, а ведь свои права на всего человека она утверждала еще (!) и тем, что за ослушание наказывала его голодной смертью. Выбора не было. Или трудись, не видя белого света, будь безропотным рабом, придатком, продолжением поля и связанного с ним хозяйства, или иди по миру. Преклонения достоин человек, который в таких условиях мог найти и не упустить счастливую минуту, дарившую ему каплю красоты, покоя: «Белый пар по лугам расстилается…» Народные песни, сказки, узоры — из таких минут.

Вот эта-то сторона власти земли, природы должна неизмеримо возвыситься и возвышается. В заботе о поле, речке, лесе, в труде, подчиненном им, но не отравленном постоянной тревогой за кусок хлеба, человек черпает духовные богатства, делающие его жизнь нужной и радостной для других людей.

В земледелии, вообще в сельском хозяйстве прошлого была одна черта, которая, собственно, и оказалась главнейшей причиной его исчезновения. Основная масса крестьян вела его, по точному слову Ленина, бессознательно. Члены семьи слепо слушались ее главу, батюшку, «большака». Что он скажет, как решит, то так и будет. Умирал он, «большаком» становился старший сын, который в точности копировал все повседневные его распоряжения, слышанные за многие годы, не вдумываясь в них и не допуская мысли что-либо переиначить. И так из поколения в поколение. Нынешнее сельское хозяйство ведется, как и промышленность, сознательно. «Копирование» в той или иной степени еще есть, совсем без него нельзя, но бессознательного копирования уже нет и быть не может.

А раз включено и работает сознание, мы становимся способными осмысленно любить, понимать и ценить природу, то есть отделять себя от нее, смотреть на нее со стороны. Прежний крестьянин, которому потом, к сожалению, уподобился город со своей промышленностью, себя от природы не отделял: он одинаково верил и в свое и в ее бессмертие. Мысль о том, что он может изменить ее в хорошую или плохую сторону и что от этого будет лучше или хуже его потомкам, ему не приходила в голову. Не было оснований, он ведь не владел соответствующими способами — просто брал, что давала, и все. Когда получалось взять побольше, когда, работая в поте лица, предчувствовал, что удастся взять побольше, он радовался, любовался собой и щедрой природой вокруг себя, и в этом-то и была для него поэзия земледельческого труда.

Чувство нынешнего человека — уже не только крестьянина — другое, и, хочется верить, богаче. Он знает за собой силу и ухудшить, и улучшить природу. И сознательно относится к ее красоте, понимает, даже научно исследует воздействие этой красоты на свое настроение, самочувствие, характер, на свои способности творить добро, развиваться нравственно. Немало навредив природе, он испытывает сейчас нарастающие угрызения совести, сочувствует и сострадает больному полю, реке и лесу, испуганному зверю и уставшей от поиска места для гнезда птице. Этим чувствам нет цены. Ведь человеку, особенно юному, молодому, свойственно желание исправиться, не повторять ошибок и упущений, и он существо деятельное, и к действиям его одинаково тянет как расчет, так и совершенно бескорыстные побуждения: «Краса полуночной природы, любовь очей, моя страна!»

С надеждой, одновременно расчетливой и бескорыстной, увеличить среди нас разлив любви и деятельного внимания к родной природе писались собранные здесь рассказы и повести Абрамова, Астафьева, Белова, Дороша, Носова, Овечкина, Яшина. Они не так внушительны, как груженные панелями и бульдозерами трайлеры, ревущие сейчас по нечерноземной улице России, но и без них не обойтись. Что ни говори, а в том, что трайлеры пошли, есть заслуга и людей, которые на протяжении двух десятилетий усердно создавали заслужившую такое большое наше уважение литературу о деревне.

Анатолий Стреляный

Андрей Платонов

СУХОЙ ХЛЕБ

1

Жил в деревне Рогачевке мальчик Митя Климов семи лет от роду. Отца у него не было, отец его умер на войне от болезни, теперь у него осталась одна мать. Был у Мити Климова еще дедушка, да он умер от старости еще до войны, и лица его Митя не помнил; помнил он только доброе тепло у груди деда, что согревало и радовало Митю, помнил грустный, глухой голос, звавший его. А теперь не стало того тепла и голос тот умолк. «Куда ушел дедушка?» — думал Митя. Смерти он не понимал, потому что он нигде не видел ее. Он думал, что и бревна в их избе, и камень у порога тоже живые, как люди, как лошади и коровы, только они спят.

— А где дедушка? — спрашивал Митя у матери. — Он спит в земле?

— Он спит, — говорила мать.

— Он уморился? — спрашивал Митя.

— Уморился, — отвечала мать. — Он всю жизнь землю пахал, а зимой плотничал, зимой он сани делал в кооперацию и лапти плел; всю жизнь ему спать было некогда.

— Мама, разбуди его! — просил Митя.

— Нельзя. Он осерчает.

— А папа тоже спит?

— И папа спит.

— У них ночь?

— У них ночь, сынок.

— Мама, а ты никогда не уморишься? — спрашивал Митя и с боязнью смотрел в материнское лицо.

— Нет, чего мне, сынок, я никогда не уморюсь. Я здоровая, я не старая… Я тебя еще долго буду растить, а то ты у меня маленький.

И Митя боялся, что мама его уморится, устанет работать и тоже уснет, как уснули дед и отец.

Мать теперь целый