Старик подумал немного и в конце концов дал мне знак следовать за ним. Перед входом в здание, в сторонке стоял обшарпанный автобус. Мы сели в него, старик завел мотор, и мы поехали. Успели отъехать несколько сот метров, как водитель притормозил и начал страшно клаксонить. Вместо шоссе я увидел широкую белую реку, уходившую куда-то далеко в темную гущу душной, влажной ночи. Эту реку образовывали спящие под открытым небом люди, часть которых лежали на каких-то деревянных носилках, матах и рогожах, но большинство — прямо на голом асфальте и на тянущихся по обеим сторонам дороги песчаным обочинам.

Я думал, что разбуженные ревом клаксона люди в бешенстве бросятся на нас и побьют или линчуют. Как бы не так! Они по очереди, по мере нашего продвижения по дороге, вставали и отходили, забирая с собой детей и подталкивая едва передвигающихся стариков. В их смиренной кротости было что-то робкое, что-то извиняющееся, как будто, спя на асфальте, они совершили преступление, следы которого теперь пытаются стереть. Так мы продвигались по направлению к городу: беспрестанно ревел клаксон, люди вставали и пропускали нас, и это, казалось, не кончится никогда. В городе улицы тоже оказались труднопроходимыми, и все представлялось большим кочевьем одетых в белое сонных привидений.

Так мы доехали до места, освещенного красной люминесцентной надписью: ОТЕЛЬ. Водитель оставил меня у стойки портье и ни слова не говоря исчез. Портье в синем тюрбане, проводил меня к маленькому номеру, где хватало места только для кровати, столика и умывальника. Ни слова не говоря, стащил с кровати простыню, по которой в панике заползали насекомые, стряхнул их на пол, пробормотал что-то вроде пожелания спокойной ночи и удалился.

Я остался один. Сел на кровати и стал анализировать ситуацию. Минус состоял в том, что я не знал, где нахожусь, плюс — в том, что у меня была крыша над головой, что хоть где-то (в гостинице) я нашел приют. Чувствовал ли я себя в безопасности? — Да. Чужим? — Нет. Необычно? — Да, но что значит чувствовать себя необычно, этого я пока не мог объяснить. Впрочем, это ощущение конкретизировалось утром, когда в комнату вошел босоногий человек и принес мне чайник чая и несколько бисквитов. Такое со мною произошло впервые в жизни. Он молча поставил поднос на столик, поклонился и бесшумно вышел — в его поведении была естественная любезность, поразительный такт, нечто столь деликатное и достойное, что я сразу проникся к нему восхищением и уважением.

Настоящее столкновение цивилизаций произошло часом позже, когда я вышел из гостиницы. С противоположной стороны улицы, на маленькой тесной площади с рассвета стали собираться рикши — худые, сгорбленные люди на тонких жилистых ногах. Должно быть, дознались, что в гостинице остановился сахиб, а сахиб по определению должен быть при деньгах, вот они ждали и терпеливо, готовые к услугам. Меня же одна только мысль, что я удобно устроюсь на сиденье рикши, а худой, голодный, полуживой слабак будет тянуть ее, переполняла невыразимым отвращением, возмущением, гневом. Быть угнетателем? Кровопийцей? Эксплуатировать другого человека? Нет уж, меня воспитали в совершенно другом духе! А именно: что эти живые скелеты — мои братья, товарищи, ближние, плоть от плоти. А потому, когда рикши бросились ко мне с умоляющими и приглашающими жестами, толкаясь и борясь друг с другом, я принялся решительно их отпихивать, ругаться и протестовать. Удивленные, они не могли взять в толк, чего мне надо, понять не могли. Ведь они рассчитывали на меня, я был их единственным шансом, единственной надеждой хотя бы на чашку риса. Я шел не оборачиваясь, бесчувственный, неумолимый и гордый тем, что отверг предложенную мне роль пиявки, сосущей человеческие кровь и пот.

Старый Дели! Его пыльные, узкие улицы в невыносимой жаре, в душном запахе тропического разложения. И эта толпа молчаливо снующих людей, их появление и исчезновение, их смуглые, влажные, ничего не говорящие, непроницаемые лица. Тихие, не подающие голоса дети, какой-то мужчина, тупо озирающий обломки своего велосипеда, рассыпавшегося на проезжей части, женщина, продающая что-то завернутое в зеленые листья, — но что? Что прикрывают эти листья? Нищий, демонстрирующий, как кожа его живота льнет к позвоночнику, — но разве такое бывает, разве такое можно представить? Передвигаться надо осторожно, потому что многие торговцы раскладывают товар прямо на земле, на тротуаре, на обочинах дороги. Вот мужчина, разложивший на газете два ряда человеческих зубов и какие-то старые зубоврачебные щипцы, — так он рекламирует свои стоматологические услуги. Рядом с ним сухонький, сгорбленный человечек продает книги. Копаюсь в беспорядочных кипах и в конце концов покупаю две: Хемингуэя «For Whom the Bell Tolls»[2](чтобы учить английский) и книгу священника Дж. А. Дюбуа «Hindu Manners, Customs and Ceremonies»[3]. Священник Дюбуа прибыл в Индию как миссионер в 1792 году и провел в этой стране тридцать один год, а плодом его изучения обычаев индусов стала эта купленная мною книга, которая при поддержке Британской Ост-Индской компании была впервые издана в Англии в 1816 году.

Я вернулся в гостиницу. Открыл Хемингуэя и начал с первого предложения: «Не lay flat on the brown, pine-needled floor of the forest, his chin on his folded arms, and high overhead the wind blew in the tops of the pine trees». Ни слова не понял. У меня был маленький карманный англо-польский словарик, другого в Варшаве я не смог достать. Нашел только слово «brown» — коричневый. Стал читать дальше: «The mountainside sloped gently…» Опять с тем же результатом. «There was stream alongside…» По мере продолжения попыток понять хоть что-нибудь из этого текста во мне росли отвращение и отчаяние. Я почувствовал себя в ловушке, обложенным со всех сторон. В тот момент язык показался мне чем-то материальным, чем-то существующим физически, стеной, которая встает на пути и не дает возможности идти дальше, закрывает от нас мир, так, что мы не можем в него проникнуть. В моем ощущении было что-то досадное и унизительное. Здесь, возможно, и кроется объяснение, почему человек при первом контакте с кем-то или чем-то незнакомым ощущает страх и неуверенность и, полный бдительного и подозрительного недоверия, напрягается. Что принесет эта встреча? Чем завершится? Лучше не рисковать и оставаться в защитном коконе привычного! Лучше не высовывать нос за ворота!

Подчинившись первому инстинктивному порыву, я, вполне вероятно, убежал бы из Индии и вернулся домой, если бы не обратный билет на пассажирское судно «Баторий», курсировавшее тогда между Гданьском и Бомбеем. Билет был, а судна не было: в это время президент Египта Гамаль Абдель Насер национализировал Суэцкий канал, на что Англия и Франция ответили вооруженной интервенцией. Вспыхнула война, канал заблокировали, «Баторий» остался в водах Средиземного моря. Вот так, отрезанный от родины, я был приговорен к Индии.

Брошенный туда, где глубоко, я все-таки не хотел тонуть. И понял, что спасти меня может только язык. Я задумался: а как же Геродот, путешествуя по свету, справлялся с языковой проблемой? Хаммер пишет, что кроме родного греческого Геродот не знал никаких языков, но поскольку греки были в то время рассеяны по всему миру, везде у них были свои колонии, свои порты и фактории, то и автор «Истории» мог прибегнуть к помощи земляков, служивших ему переводчиками и проводниками. Кроме того, греческий был lingua franca тогдашнего мира, многие в Европе, Азии и Африке говорили на этом языке, который позже заменила латынь, а еще позже — французский и английский.