Это было мое первое соприкосновение с оккупацией, и я сохранил от него чувство страха и отвращения. Какие-то странные люди явились в нашу страну, чтобы вытаптывать наши поля и пугать детей. Люди, которые были не похожи на нас, одевались в нелепые длинные голубые шинели и разговаривали на совершенно непонятном смешном языке. Короче, люди, действительно пришедшие из другого мира. Между собой мы, несколько презрительно, называли их Franzmänner, словом, производным от Franzose (француз) и означавшим приблизительно «французики».

Разумеется, между оккупантами и оккупированными не было никаких признаков братания или даже какого бы то ни было сотрудничества. Я ни разу не видел, чтобы в дом пришел французский офицер. Мы делали все, чтобы избежать контактов с этими захватчиками, олицетворявшими собой несправедливое и ненавистное насилие. Мы были убеждены, что оккупанты сделают все, чтобы присоединить наш край к Франции. И мы были решительно настроены противопоставить им пассивное сопротивление.

На Пасху 1928 года моя прекрасная свободная жизнь закончилась. Пришлось идти в школу, как и всем.

Все мои братья уже учились в иезуитской коллегии в Бад-Годесберге на Рейне, и я видел их только во время каникул. Из друзей оставались только дочка фермера, Катринхен, и сын рантье, жившего поблизости от нашей фермы, Юпп, кто ежедневно, зимой и летом, пешком, а при случае на телеге, возившей на завод молоко, проделывал со мной двухкилометровый путь до города.

По дороге в школу, сразу после первых домов Виттлиха, мы проходили мимо французского военного лагеря. Перед воротами прохаживались двое солдат. Мы знали, что строго запрещено петь или насвистывать «Песнь немцев», наш национальный гимн, или каким-либо иным образом проявлять свои патриотические чувства. Но для шестилетних ребятишек искушение было чересчур велико и заставляло нарушать запрет. Поэтому Юпп каждое утро, проходя мимо французского лагеря насвистывал несколько тактов Deutschland, Deutschland über alles…[15] Катринхен и я робко удерживали его. Затем надо было быстрее удирать от французских часовых, хватавших на изготовку свои карабины!

Также следовало избегать Марктплац (Рыночную площадь), где французы установили огромный трехцветный флаг, который следовало приветствовать снятием головного убора. Они повторили эту мелочную обязанность двадцать пять лет спустя, в 1945 году, на том же самом месте; но на сей раз избежать Марктплац было труднее, поскольку Виттлих лежал в руинах и единственным пригодным для проезда путем была дорога мимо флага. Поэтому шапки оставляли дома.

Сегодня воспоминания об этих мелких притеснениях кажутся смешными, когда взглянешь на путь, пройденный обоими народами. Но важно напомнить, с чего все началось, до какой степени были испорчены, отравлены отношения между ними, если французский комендант, подобно фогту Гесслеру в драме «Вильгельм Телль»[16], так бессмысленно и провокационно унижал подчиненное ему население.

Мой отец сильно страдал от такого положения вещей. Он никогда не ездил в Виттлих, предпочитая конные и пешие прогулки в обширных Айфельских лесах. Он отошел от любой активности и вел мирную жизнь провинциального помещика. Но он невероятно много читал, особенно книги по новейшей истории, мало-помалу появлявшиеся работы немецких и союзнических военных и дипломатов о причинах возникновения недавней войны, память о которой была еще свежа.

Я очень часто видел на его рабочем столе маленькую брошюру, выпущенную одним берлинским издательством и называвшуюся Die Kriegsschuldfrage – вопрос об ответственности за начало войны. Именитые немецкие, английские, американские и, в меньшей степени, французские историки высказывали свои позиции по вопросу, по которому в Германии шли яростные дебаты – об ответственности европейских держав в развязывании мировой войны. Победители, единогласно и без дискуссий, объявили виновной Германию. Основываясь на этом суждении, Версальский договор потребовал ее наказания, морального и материального, практически полного разоружения и выплаты с процентами сумм ущерба, причиненного странам-союзницам, в первую очередь Франции.

Важно было добраться до истоков, изучить документы, составить максимально справедливое, насколько это возможно, представление об истинных ответственных, чтобы доказать собственную невиновность. Это было глубокое и непоколебимое убеждение всех немцев, и тех, кто на себе узнал, кто пережил катастрофу, и тех, кто был более молод. С первого класса школы нам говорили, что Версальский диктат несправедлив, позорен, неприемлем, унизителен для Германии. Что долг каждого немца – бороться против него, никогда с ним не смиряться. Мой первый учитель, юный доброволец 1917 года, сражавшийся на Западном фронте, не переставал нам это повторять, хотя мы тогда еле-еле умели читать и писать.

Дома то же самое, хотя дискуссии были менее ожесточенными и менее страстными. Мой отец, человек спокойный и уравновешенный, уже перешагнул за пятидесятилетний рубеж. Он интересовался событиями не как политик, а как историк. Он был актером и привилегированным зрителем среди тех, кто привел мир к взрыву. Что именно он думал? В ту пору я был слишком мал, чтобы понимать политические дискуссии, впрочем редкие, между моими родителями.

Позднее, во время войны, он замкнулся в полном молчании, возможно, для того, чтобы не возбуждать сомнений в своих сыновьях, которые все сражались на фронте. Он умер в возрасте девяноста пяти лет, через четыре дня после Аденауэра[17], которого его ослабевший мозг путал с маршалом фон Гинденбургом[18].

Он ненавидел Гитлера и Вторую мировую войну. Он был убежден, что вина за этот конфликт лежит на Германии. Но я полагаю, что он всегда видел причинно-следственную связь между событиями 1914, 1933 и 1945 годов. Гитлер для него, как и для многих немцев, был продуктом Версальского договора, а Версальский договор – результатом ошибочного или чрезмерно эмоционального признания немецкой вины за 1914-й.

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что отец сомневался в этой вине. Как я уже говорил, он был среди тех, кто советовал кайзеру не объявлять мобилизацию после Сараевского убийства. Историк Риттер из Фрайберга, который часто беседовал с отцом, упоминает о нем в своей книге о Первой мировой войне. Мой отец опасался, как бы сказали сейчас, эскалации, которая неизбежно должна была привести к войне. Он знал о слабости австрийской армии и опасности русской мобилизации как результата слишком тесной поддержки Германией действий Австрии. Реакция России немедленно влекла за собой ответ Франции. Он знал, что единственный способ охладить австрийский гнев против сербов после возмутительного убийства эрцгерцога – благоразумная сдержанность Германии. Этой сдержанности не хватило, и, по мнению моего отца, спасти мир стало невозможно, учитывая настроение умов в Петербурге и Париже.