Рогозин испуганно замолчал и выпустил руку приятеля, за которую цеплялся, как утопающий за соломинку. Баландин задумался, хмурясь и кусая губы.

Наконец он вздохнул, приняв какое-то решение, и оглянулся на кровать. Лицо его досадливо сморщилось.

— Ладно, — сказал он со вздохом. — Черт бы тебя побрал… Какая баба была!.. Машина есть?

— Папашина «в-вольво» в гараже, — с запинкой откликнулся Рогозин.

— Ключи?

Рогозин торопливо закивал.

— Иди вниз, выгоняй машину. Багажник открой… Только тихо! Не вздумай еще кому-нибудь покаяться. С машиной-то справишься?

Рогозин снова кивнул, — Да? — с сомнением переспросил Баландин. — Если справишься так же, как с ней, — он кивнул в сторону постели, — то лучше не надо… Ладно, ладно, не заводи опять свою волынку… Ступай. Стой!

Рогозин замер в дверях и медленно обернулся.

— Что? — испуганно спросил он.

— Штаны застегни, придурок, — криво усмехнулся Баландин.

…Через три минуты из окна мансарды вывалился какой-то продолговатый, завернутый в простыни тюк и с тяжелым треском приземлился в кустах сирени, росших на заднем дворе рогозинской дачи. В доме продолжала грохотать музыка, и никто из гостей не заметил, как зеленая «вольво» со свежей вмятиной на переднем крыле, полученной при выезде из гаража, выкатилась за ворота и, бешено ревя двигателем, скрылась за поворотом ухабистой проселочной дороги.

Было два часа ночи третьего июня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. В два часа семнадцать минут зеленую «вольво» с пьяными водителем и пассажиром и завернутым трупом в багажнике остановил случайный милицейский патруль. Патрульные долго гнались за петляющей иномаркой по ночному шоссе и разрядили целую обойму, прежде чем одна из пуль угодила в правый скат, и «вольво», вильнув в последний раз, нырнула в кювет.

Вечеринка на даче Рогозиных удалась на славу.

Запыленная зеленая змея пассажирского поезда плавно, без толчка замерла у платформы Казанского вокзала. Двери вагонов открылись, выпуская на перрон пеструю, навьюченную багажом толпу пассажиров. Перрон мгновенно наполнился сутолокой, вдоль вагонов, громыхая тележками, заспешили носильщики. Закудахтали обремененные пудовыми сумками мамаши, безуспешно пытаясь приструнить своих вырвавшихся на волю из душного вагонного плена детишек, забубнили железными голосами репродукторы. Вечно взмыленные и озабоченные командировочные в сбитых на сторону галстуках и неизменных шляпах, держа наперевес дорожные сумки, топоча, устремились к метро.

Чье-то чадо протяжно канючило, требуя одновременно подать горшок, мороженое и такси. Измученные бледные родители вслед за командировочными волокли чадо к станции метро, провожаемые сочувственными и в то же время раздраженными взглядами проводницы и попутчиков.

Постепенно хаотичное движение на перроне упорядочилось, приобретя вид своеобразной людской реки, которая текла в узком русле между двумя составами, направляясь к привокзальной площади. Когда толпа схлынула, стоявший у двери восьмого вагона человек лет тридцати, выглядевший намного старше, неторопливо закурил, нервным движением оправил ворот летней рубашки, подхватил тощую спортивную сумку и не спеша двинулся в сторону метро.

Он шел по перрону, полной грудью вдыхая ни с чем не сравнимый московский воздух. Оказалось, что за одиннадцать лет он ничего не забыл. Конечно, многое изменилось с тех пор, и воздух в Москве стал уже не тот — в нем ощутимо прибавилось выхлопных газов, — но запах остался. Человек, в кармане которого лежал паспорт на имя Виталия Григорьевича Головинова, Он мог с уверенностью сказать, чем именно пахнет Москва, но запах был, и теперь, после долгого отсутствия, он убедился, что этот неуловимый аромат не являлся плодом его фантазии.

Спохватившись, он ускорил шаг, догнал толпу пассажиров и смешался с ней, сделавшись незаметной каплей в людской реке. В Москве помимо запаха существовали и такие неприятные вещи, как милицейские патрули и паспортный режим. Человек, именовавший себя Головиновым, не заблуждался по поводу своей внешности: он знал, что от него за версту разит зоной Украденный у пьяного попутчика на вокзале в Потьме паспорт с вклеенной кустарным способом фотографией мог выручить его только при поверхностном досмотре, но более тщательная проверка наверняка закончилась бы для него скорым возвращением в «места не столь отдаленные».

Рукава его просторной, с чужого плеча, белой рубашки были опущены и застегнуты у запястий, чтобы скрыть корявую вязь покрывавших руки татуировок. Широкие костлявые плечи привычно сутулились, обтянутое сухой, продубленной морозом и солнцем кожей лицо с первого взгляда напоминало волчью морду. Глубоко запавшие выцветшие глаза с нездоровыми, желтоватого цвета, белками смотрели угрюмо и настороженно. В жестком ежике отраставших волос густо серебрилась ранняя седина, сквозь которую неприятно розовели извилистые рубцы старых шрамов. На его правой руке недоставало двух пальцев — безымянного и мизинца. На левой, в которой он держал сигарету, мизинец был. Был там и большой палец, зато остальные три отсутствовали, так что кисть руки напоминала изуродованную крабью клешню, вдобавок ко всему украшенную татуировкой. Даже походка у лже-Головинова была не такой, как у всех людей — шаркающая иноходь усталого зека, морозным зимним вечером бредущего в родной барак с лесной делянки. Впечатление усиливалось тем, что при ходьбе он сильно хромал на правую ногу.

Выйдя на площадь, он остановился, не обращая внимания на маячивший неподалеку милицейский патруль. Его взгляд словно прикипел к огромному, в полстены, рекламному щиту, с которого лучезарно улыбалась длинноногая загорелая красотка в бикини. Позади красотки синело теплое море с полосатыми пузырями надутых тугим бризом парусов. Красотка держала в руке трубку мобильного телефона, увеличенное изображение которого красовалось слева от нее. Над головой красотки была выведена надпись: «Весь мир в ладони с мобильной сетью „Эра“!» Ниже, на уровне загорелых колен, располагалось пояснение для особо непонятливых:

«Чтобы не отстать, нужно торопиться!»

— Если хочешь есть варенье, не лови хлебалом мух, — перевел эту надпись на привычный ему язык пассажир с чужим паспортом и нехорошо усмехнулся. Если бы владелец и президент правления компании «Эра» Юрий Валерьевич Рогозин сумел видеть эту усмешку, с ним бы случился инфаркт, поскольку сверкающий сталью оскал лже-Головинова предназначался персонально ему. Не будь на свете Юрия Рогозина, человек с волчьей физиономией ни за что не стал бы рисковать вновь обретенной свободой, воруя чужой паспорт и отправляясь в Москву. За Рогозиным числился старый должок, и теперь настало время платить по счетам.

Игорь Баландин вернулся домой.

Зона обошлась с Баландиным круто. Собственно, ничего другого он и не ожидал: тех, кто сидел по сто пятнадцатой, за проволокой во все времена не жаловали. Наслышанный о том, что бывает в таких местах с насильниками, Баландин держался тихо и незаметно, по мере сил и возможностей изображая глухонемого, но это не помогло. К нему присматривались неделю, а потом подстерегли в душевой и «опустили» со звериной жестокостью, на которую способны только зеки. Баландин отбивался молча, отчаянно и бесстрашно, но он был один, и огромный срок висел над ним свинцовой могильной плитой, лишая дальнейшее существование не только перспектив, но и какого бы то ни было смысла. Полуживого от побоев, с сильным кровотечением из ануса его доставили в лазарет. Он вышел оттуда через две недели, и все снова повторилось. Лежа на продавленной больничной койке с забинтованной головой, Баландин принял твердое решение покончить с собой, но потом ему вспомнилась перекошенная от ужаса физиономия Рогозина, и он понял, что не сможет умереть прежде, чем не посчитается с этим маменькиным сынком.