— Нет, прошу вас, оставьте ее! Не стреляйте!

На мгновенье в лесу воцарилась относительная тишина, только в небе гудел вертолет. Райли рискнул взглянуть на мисс Эмили. Теперь она открыто плакала. Райли осторожно поднялся на ноги.

— Все в порядке, мисс Эмили.

Мисс Эмили отрицательно покачала головой:

— Нет, — отвечала она. — Никогда уже не будет все в порядке.

Пожилая женщина приставила ствол пистолета себе к левой стороне груди и выстрелила. Ее отбросило далеко в сторону, ноги мисс Эмили сразу подкосились, и она мягко упала на землю. Лишь единожды вздрогнув, тело застыло в недвижности. Кровь заливала землю вокруг мертвого тела, снег падал на немигающие открытые глаза, а луч света с вертолета ясно освещал эту картину.

Деревья вокруг тоже замерли и не шевелились; их ветви лишь иногда колебались, как бы пропуская густо падающие снежинки.

Вот как случившееся представлялось мне, да и всем остальным людям: два происшествия с тяжелыми, жесточайшими последствиями, оба имели место практически одновременно, одной зимней ночью, и были связаны друг с другом единой темнотой, которая растворилась и затерялась в отдаленных воспоминаниях об этих и других жестоких событиях. Иные из достаточно близких мне людей долго пестовали свои воспоминания об этом — до самой смерти. Это было первозданное зло, а у первозданного зла есть манера пропитывать кровью и ужасом тех, кто совершенно не имеет к нему отношения: молодых, невинных, уязвимых и беззащитных. Оно обращает жизнь в смерть и простое стекло в зеркало, создавая образ самого себя во всем, к чему прикасается.

Однако я понял это позднее, после других смертей, после того как стало ясно, что происходит нечто ужасное и непоправимое: что-то старое и смрадное внезапно возникло из недр пустошей. И что бы ни происходило, я везде выступал участником. Вглядываясь в прошлое, я начинаю ощущать, что, возможно, мне всегда принадлежала роль соучастника, причем бессознательного, не понимающего, что, как и зачем. И целые миры агонизировали в жестоких столкновениях.

Оглядываясь назад, я видел себя сквозь годы таким, каким я был тогда: застывшим в прежних временах — как определенная фигура, присутствующая в серии картин. Вот я вижу себя маленьким мальчиком, ожидающим прихода отца, когда тот должен вернуться с работы, из города. Он уже снял полицейскую форму и в руках держит черную спортивную сумку; его некогда мускулистые формы теперь несколько расплылись, волосы стали чуть более серебристыми, чем раньше, глаза выглядят немного более усталыми. Я бегу к нему, он поднимает и усаживает меня на согнутую в локте правую руку; отцовские пальцы сплетаются на моем бедре, и я удивляюсь и восхищаюсь его силой, мускулами, которые перекатываются у него на плечах, тугие и массивные. Я хочу стать таким же, как он, достичь того же, чего смог достичь он, и сделать свое тело похожим на отцовское.

Потом я вижу себя подростком, стоящим совсем рядом с могилой своего отца. Только небольшая группа нью-йоркских полицейских стоит у его могилы, сразу за моей спиной; мне тоже приходиться стоять держа спину прямо, как они. Это его ближайшие друзья, те, кто не постыдился прийти. Кладбище не то место, где бы многие полицейские хотели быть замеченными; в городе витает плохое предчувствие, связанное с тем, что произошло с отцом, и лишь единицы не побоялись за свою репутацию.

Справа от себя я вижу мать. Ее мужа — человека, которого она любила все это время, — больше нет. Вместе с ним ушло представление о нем как о добром человеке, семьянине, отце, который поднимал своего мальчика в воздух, словно ветер поднимает листочек. Вместо этого отныне и навсегда он запомнится всем как убийца и самоубийца. Он убил молодого человека и молодую женщину по причинам, которые, вероятно, никто и никогда не сможет толком объяснить, по причинам, которые таятся в самых глубинах этих усталых глаз... Они насмехались над ним, этот головорез, слишком быстро заматеревший и превратившийся из юноши во взрослого человека, и его девушка с грязными под маникюром ногтями. И он убил их, увидев в них нечто такое, чего не могли видеть остальные. После чего сунул ствол пистолета себе в рот и нажал на спуск.

Затем я вижу себя уже молодым человеком, стоящим над другой могилой и смотрящим на то, как опускают в землю мою мать. Позади меня теперь стоит пожилой человек, мой дедушка. Мы совершили с ним путешествие из Скарборо, — из тех мест, куда семья переехала после смерти моего отца, — к местам, где родилась моя мать, чтобы она была похоронена подле моего отца, именно так, как ей всегда хотелось, ведь она никогда не переставала любить его. Вокруг нас собрались одни лишь пожилые мужчины и женщины. Здесь я самый молодой из присутствующих.

Далее я вижу снежинки зимой. Вижу, как старый человек делается еще старше. Я покидаю Скарборо. Становлюсь полицейским, как мои отец и дедушка. Мне необходимо разобраться с наследством, а я совсем этого не хочу. Когда умирает мой дедушка, я возвращаюсь в Скарборо и самостоятельно занимаюсь могилой. Лопаты, полные земли, падают на крышку соснового гроба. Утреннее солнце освещает кладбище, и я чувствую соль в воздухе, который ветер принес с болот, что раскинулись на востоке и западе. В небе первые канадские гуси летят зимовать на юг; пара воронов, расположившись позади гусиной стаи, как бы составляет ее эскорт. Когда за моей спиной остаются последние островки леса, я слышу звуки детских голосов, доносящиеся из сельской школы неподалеку от кладбища, шум их игр, веселых и интересных, и не могу не улыбаться. Любой человек улыбнулся бы.

А потом на кладбище появляется еще одна могила, священник читает молитвы уткнув нос в книгу, и все это — разрушение моего мира. Два тела покоятся рядом, бок о бок. Совсем как тогда, когда я находил их отдыхающими, возвращаясь по ночам домой: обеих — жену и трехлетнюю дочь, спокойно спящую в своей кроватке. В каком-то смысле я перестал быть мужем. Я перестал быть отцом. Мне не удалось защитить их, и они были наказаны за мои промахи.

Все эти образы из воспоминаний, соединенные в одну цепь, уходят обратно в темноту. Воспоминания можно отложить, отодвинуть от себя, но прошлое не так-то просто уничтожить. Вещи остаются незавершенными, что-то остается недосказанным, и образы прошлого в конце концов приходят, возвращаются к нам.

В этот мир. И эхом — в другие миры.

...Одно, одиноко блуждая

по ужасающим дебрям сознания,

зло управляет потерянным человечеством,

ища своего прародителя.

Оден, «Пока стоит мир»

Нож Билли Перде глубже вошел в мою щеку, кровь заливала лицо. Его тело крепко прижимало меня к стене, его локти пригвоздили к ней мои руки, его ноги были прижаты к моим так плотно, что я чувствовал его пах. Его пальцы сжали мою шею, и я подумал: Билли Перде — я должен был знать заранее...

Билли Перде был беден; беден и опасен — расстройство его дел и крушение надежд переполнили чашу терпения до краев. Угроза насилия всегда витала над ним. Она висела над ним, как облако, влияя на его суждения и на действия других людей, так что, как только его нога переступала порог бара, где он немного выпивал или брал в руки бильярдный кий, беда неминуемо подстерегала его. Билли Перде вовсе не требовалось затевать драк, они находили его сами.