И все же в облике комнаты проглядывала неизбывная прелесть, словно увядшая красота на разрушенном временем лице. Здесь пахло летними цветами — душистым горошком, резедой, левкоем. Казалось, мягкий, чуть окрашенный свет пребывает в объятьях бледных стен и потолка.

Открытое французское окно выходило на еще одно изящное каменное крыльцо, спускавшееся к лужайке с южной стороны дома. На террасе миссис Айрес только что скинула сандалии и вталкивала обтянутые чулками ступни в туфли. Она была в широкополой шляпе, которую поверху перехватывал светлый шелковый шарф, не туго завязанный под подбородком. Увидев мать, Родерик и Каролина рассмеялись.

— Мам, ты будто с картинки «На заре автомобилизма», — сказал Родерик.

— Точно! А еще похожа на пасечника! — подхватила Каролина. — Жалко, у нас нет ульев, был бы свой мед. Это доктор Фарадей из Лидкота, коллега доктора Грэма. Он закончил с Бетти, и я пригласила его на чай.

Скинув шарф на плечи, миссис Айрес сняла шляпу и протянула мне руку:

— Здравствуйте, доктор Фарадей. Наконец-то мы познакомились, очень приятно. Надеюсь, вы простите мой воскресный наряд — я садовничала… если наши дикие заросли можно назвать садом. Однако странно… — Тыльной стороной ладони она отвела со лба прядь. — В моем детстве воскресенье означало белые кружевные перчатки и лучшее платье, в котором ты сидишь на диване, боясь вздохнуть. Нынче же по воскресеньям ты работаешь мусорщиком и соответственно одет.

Ее скуластое сердцевидное лицо озарилось улыбкой, в красивых темных глазах промелькнул шаловливый огонек. Было трудно представить кого-нибудь менее похожего на мусорщика, чем эта холеная женщина в стареньком полотняном платье, над воротничком которого небрежно заколотые длинные волосы открывали изящную шею. Миссис Айрес перевалило хорошо за пятьдесят, но фигура ее сохранилась, а волосы остались такими же темными, как в тот день, когда она вручала мне памятную медаль и ей было меньше лет, чем сейчас ее дочери. То ли шарф, то ли великолепно подогнанное платье и движение стройных бедер под ним, но что-то придавало ей облик француженки, слегка противоречивший английскому виду ее белесых детей. Жестом она пригласила меня в кресло у камина и сама села напротив. Я обратил внимание на ее лакированные туфли, темно-коричневые с кремовой полоской, явно довоенной выделки; на мужской взгляд, они, как всякая хорошая женская обувь, были подобны хитроумной безделушке и смущали своей излишней вычурностью.

На столике возле кресла кучкой лежали старомодные крупные перстни, которые миссис Айрес один за другим нанизала на пальцы. Шелковый шарф соскользнул на пол, и Родерик, неловко согнувшись, поднял его и обернул вокруг ее шеи.

— Наша мама как мальчик-с-пальчик, — сказал он. — Куда ни пойдет, повсюду оставляет за собой метки.

Миссис Айрес поправила шарф, в глазах ее вновь промелькнула озорная искра.

— Видите, как собственные дети меня обзывают? Чувствую, я окончу свои дни оголодавшей забытой старухой, которой никто не подаст даже стакана воды.

— Ах ты, бедняжка! Ну уж разок-другой косточку тебе подбросим, — зевнул Родерик, садясь на диван.

Неуклюжесть его движений бросалась в глаза. Заметив, что он сморщился и побледнел, я лишь теперь понял, насколько сильно его донимает искалеченная нога и как старательно он это скрывает.

Каролина отправилась готовить чай, забрав с собой пса. Миссис Айрес спросила о Бетти и была очень рада услышать, что с ней ничего серьезного.

— Мы доставили вам столько хлопот, — сказала она. — Наверное, вас ждут действительно тяжелые больные.

— Я семейный врач и в основном имею дело с сыпью и порезами.

— Не скромничайте. Удивляюсь, почему об умелости врача надо судить по числу его тяжелых пациентов? Как раз все наоборот, если уж так.

— Любой врач любит иногда повозиться с трудным случаем, — улыбнулся я. — В войну я долго работал в военном госпитале в Регби. Скучаю по тем временам. — Я взглянул на Родерика, который, достав из кармана жестянку с табаком и бумагу, скручивал сигарету. — Мне доводилось заниматься массажем, электротерапией и прочим.

Родерик хмыкнул.

— Когда я разбился, мне хотели назначить что-то подобное. Все некогда, по дому дел полно.

— Жаль.

— Наверное, вы знаете, что Родерик служил в авиации? — спросила миссис Айрес.

— Да. Как я понимаю, бывали в переделках?

— Из-за этого так решили? — Родерик выставил изуродованное лицо. — Нет, в основном я летал на разведку, так что особо похвастать нечем. Как-то раз неудачно сгоняли к южному побережью — нас сбили. Второму пилоту, бедняге, не повезло еще больше, ему и штурману. Я отделался вот этой красотой и размозженной коленкой.

— Сочувствую.

— Думаю, в своем госпитале вы видали кое-что похуже… Черт, какой я невежа! Желаете сигарету? Я смолю так часто, что уже сам этого не замечаю.

Взглянув на его кошмарную самокрутку (студентами мы называли ее «гробовой гвоздь»), я отказался. В моем кармане лежали приличные сигареты, но я не хотел оконфузить Родерика и просто покачал головой. К тому же мне показалось, что предложение закурить было лишь поводом для смены темы.

Видимо, миссис Айрес подумала о том же; она бросила на сына обеспокоенный взгляд и, улыбнувшись, обратилась ко мне:

— Война кажется такой далекой, правда? А всего-то два года прошло. Знаете, одно время у нас квартировали военные. После них в парке остались всякие странные штуки — колючая проволока, железяки, — и все заржавело, словно лежит уже целый век. Бог его знает, сколько еще проживем без войны. Я перестала слушать новости, слишком тревожно. Похоже, миром правят ученые и генералы, которые играют бомбами, точно мальчишки.

Родерик чиркнул спичкой.

— Здесь мы в безопасности, — сказал он, зажав во рту сигарету, вспыхнувшую слишком близко к его обожженным губам. — У нас тут первобытный покой.

По мраморному полу коридора защелкали, точно костяшки счет, когти Плута, которым вторили шлепки сандалий Каролины. Пес носом открыл дверь, что, видимо, ему было привычно — косяк засалился от собачьей шерсти, а нижняя филенка прелестной старинной двери несла на себе следы когтей лабрадора или его предшественников.

Каролина вошла с подносом, на вид тяжелым. Родерик ухватился за подлокотник дивана, пытаясь встать и помочь ей, но я его опередил:

— Позвольте мне.

Взгляд Каролины выразил благодарность — не столько за себя, сколько за брата, — но она сказала:

— Ничего. Я же говорила, мне привычно.

— Ну, я хоть стол расчищу.

— Нет, я сама! Когда придет время зарабатывать на жизнь официанткой, я должна знать, как это делается… Плут, не суйся под ноги!

Она пристроила поднос на заваленный книгами и бумагами стол, разлила и подала нам чай в чашках старинного тонкостенного фарфора. Я заметил, что те, у которых ручки были подклеены, достались ее родным. Затем мы получили тарелки с фруктовым кексом, нарезанным тончайшими ломтиками, что говорило о попытке выжать все возможное из его весьма скудного запаса.