Вечером явился граф Земовецкий. Это был красивый и представительный молодой еще человек с прекрасными манерами; только усталая пресыщенность, которой от него веяло, видневшиеся кое-где на лице преждевременные морщины, да просвечивающая лысина свидетельствовали, как широко он пользовался жизнью.

Внезапная смерть Адауровой служила, понятно, темой разговора барона, и Станислава.

— Жаль, жаль ее! Чудная женщина! Хороша была, как Венера, а какой темперамент!.. Так ты убежден, Реймар, что она отравилась?

— Так, по крайней мере, сказал доктор.

— Diable ! Правда, вчера ей феноменально не везло в игре, но ведь из-за этого не стоило же кончать самоубийством, — пожимая плечами, заметил граф, спокойно закуривая сигару.

— Кстати, должна она тебе что-нибудь? Марина Павловна просила передать, что желает, в таком случае, уплатить долг матери.

— Фю-ю! И долг-то этот пустой, каких-нибудь тридцать тысяч франков. Да из чего бедняжка за платит, если они к тому же разорены? Прошу тебя передать ей, что мать ничего мне не должна. По правде говоря, любовь-то ее ведь стоила чего-нибудь, а она ни копейки от меня никогда не требовала, — улыбаясь закончил граф.

— Если ты этим способом желаешь рассчитаться с покойной за ее любовь, я, понятно, буду молчать, — холодно ответил барон.

— Главным образом, я имею в виду бедную девочку, которую мне от души жаль. Надин… т. е. я хочу сказать Надежде Николаевне, очень нравилось, что я прозвал ее дочь «блуждающим огоньком». Пока Марина еще ребенок, но когда она развернется, тогда это будет женщина… восхитительная.

И Станислав вкусно поцеловал кончики пальцев.

Вошла Эмилия Карловна и помешала ответу барона; она была в возбужденном, казалось, состоянии и обмахивалась платком. Поздоровавшись с ними, она села.

— Ах, мой милый Станислав, как я расстроена. Вот уж бессовестная мать, эта Адаурова. Таскала, таскала за собой всюду дочь, разорила ее, а потом равнодушно бросила на произвол судьбы. Как она не подумала о тех опасностях, которым подвергается такая красивая девушка, живя одна, без средств, где-нибудь в меблированных комнатах!

— Это правда, — сказал барон. — Не позаботься ты о ней, бедняжке пришлось бы сидеть одной наверху, рядом с покойницей, что для нее было бы невыносимо тяжело. А что, как она теперь?

— Уснула от усталости. Ах, как мне жаль бедную девочку; но я ее не оставлю. Я напишу отцу и выскажу ему всю правду. Он обязан позаботиться о ней, приютить Марину, создать ей положение и выдать замуж. Ведь, это же его дочь! Чем виноват ребенок, что родители разошлись? Не можешь ли ты, Станислав, доставить мне адрес Адаурова? Он женат вторым браком на твоей кузине, сказала мне Марина.

— Конечно, тетя, ведь он женат на Юлианне. Я его хорошо знаю: это вполне порядочный человек и очень богатый; а кузина Юлианна — хорошенькая женщина, но хитра, как бес, и держит мужа в руках. Я бываю у них, и при первой же встрече поговорю с ним о дочери.

— Нет, спасибо. Дай мне только его адрес, а мое письмо ему перешлют. Не стоит ждать так долго; я напишу, что дочь его здесь без всякой поддержки.

И Эмилия Карловна протянула ему свою записную книжку и карандаш.

На следующий день, поутру, едва Марина успела одеться, как у калитки остановилась коляска, из которой вышел какой-то господин в сопровождении лакея, несшего за ним чемодан.

Это был высокий плотного сложения человек средних лет с правильными чертами лица. Черные густые волосы были чуть подернуты проседью, но легкая походка, молодцеватость фигуры и блестящие живые черные глаза придавали ему моложавый вид.

Он был озабочен, по-видимому, и спросил по-итальянски у Мариетты, где квартира госпожи Адауровой и дома ли ее дочь. По указанию горничной незнакомец пошел к крыльцу, где его уже ждала Марина, видевшая из окна, как он подъехал, и сразу узнала отца, несмотря на долгие годы разлуки.

Марина волновалась и дрожала. Смертельно бледная, она стояла в нерешительности, не зная как его встретить: поклониться ли ему, как чужому, или броситься на шею, как подсказывало сердце.

Идя к ней, Адауров тоже не сводил с дочери глаз. В своем траурном платье она казалась выше и тоньше, а черный креп вокруг шеи яснее оттенял мраморную белизну прекрасного лица и дивный пепельный цвет волос.

Прочел ли Адауров в глазах Марины томившую ее неуверенность, но он положил ей конец, протянув к ней руки.

— Марина, милая, — дрогнувшим голосом глухо сказал он.

— Папа, — почти крикнула она в ответ, охватывая руками его шею и прижимая голову к груди отца.

Это был искренний крик души, и три произнесенных ими слова опрокинули все преграды, воздвигнутые между дочерью и отцом годами и обстоятельствами.

Минуту стояли они, крепко обнимая друг друга; потом Марина повела отца в гостиную, где Фаншетта сняла с него пальто, и она со счастливой улыбкой усадила его рядом с собой на диван.

— Наконец-то, дорогая, ты мне возвращена. Не думай, что я когда-нибудь забывал про тебя; это твоя мать в своей непримиримой злобе не допускала меня до свидания с тобой, — сказал Павел Сергеевич, нежно целуя дочь.

— А как же ты, папа, узнал о маминой смерти? Ведь это случилось так неожиданно…

— Она сама телеграфировала мне в Виши и вызвала меня сюда, к тебе. Ты тоже знала, что я там?

— Нет, я ничего не знала. Мама никогда не упоминала твоего имени, да и мне запретила говорить про тебя. Но я тоже никогда тебя не забывала. Ты не можешь себе представить, как мучила меня мысль, что ты меня забыл и разлюбил. Смотри.

Она вытянула из-за воротника золотую цепочку, достала медальон, который носила на груди, и открыла его. Там был вставлен портрет Павла Сергеевича в молодости.

— Я нашла его как-то в шкатулке у мамы и уже много лет ношу его; утром и вечером я гляжу на твой портрет, чтобы не забыть твое лицо.

Глубоко тронутый, Адауров прижал ее к своей груди.

— Теперь уж никто не отнимет тебя у меня, и мы больше не расстанемся. Я постараюсь своей любовью сгладить все горести прошлого.

Она положила голову на плечо отца и глубоко вздохнула, но вдруг выпрямилась, и в ее глазах блеснули слезы.

— Папа, ведь ты женат… — нерешительно проговорила она. — Захочет ли твоя жена, чтобы я жила у тебя?

Точно легкая тень скользнула по лицу Павла Сергеевича, но тотчас же он твердо сказал:

— Я хозяин в своем доме и, надеюсь, имею право приютить у себя моего единственного ребенка. Твоя belle mere отнесется к тебе, моей дочери, с подобающим вниманием. За расположение и симпатию, понятно, отвечать не могу, но что ты найдешь любезный прием, в этом можешь быть уверена. А теперь сведи меня к покойной, я хочу ее видеть и поклониться ее праху.

Марина встала и повела его в комнату, где стояло тело; открыв дверь и впустив отца, она ушла, оставив его одного.