Шин, вероятно, не ошибается, предполагая, что в случае коллапса Северной Кореи ее правители, опасаясь обвинений в преступлениях против человечности, поторопятся уничтожить лагеря еще до того, как до них доберутся инспекторы и следователи.

— Чтобы враги ничего не могли узнать о нашей жизни, — как-то сказал Ким Чен Ир, — мы должны окутать ее густым и непроглядным туманом.{8}

Пытаясь получить максимально полное представление о том, чего я не имел возможности увидеть своими глазами, я почти три года посвятил изучению и освещению в прессе состояния северокорейской армии, власти, экономики, рассказывал о нехватке продуктов питания и нарушениях прав человека в стране. Я взял интервью у десятков перебежчиков из Северной Кореи, среди которых были три бывших заключенных Лагеря 15, а также бывший надзиратель, работавший в четырех разных лагерях. Я беседовал с южнокорейскими учеными и специалистами, имеющими возможность бывать в Северной Корее, а также прочитывал все новые исследования и свидетельства очевидцев о лагерях. В США я провел серии длительных интервью с американцами корейского происхождения, ставшими ближайшими друзьями Шина.

Оценивая то, что рассказал Шин, читатель должен помнить, что многим другим заключенным лагерей пришлось пережить точно такие же, а то и, по словам бывшего военного водителя и лагерного охранника Ан Мён Чоля, еще более тяжелые лишения.

— В сравнении со многими другими находящимися в лагерях детьми жизнь Шина можно назвать относительно комфортной, — сказал Ан.

Проводя испытания ядерного оружия, периодически атакуя Южную Корею и культивируя репутацию страны с чрезвычайно взрывным и непредсказуемым темпераментом, правительство Северной Кореи успешно поддерживает на Корейском полуострове режим почти перманентного чрезвычайного положения.

Если Северная Корея и снисходит до участия в международном дипломатическом процессе, то ей всегда удается исключить вопрос прав человека из повестки дня любых переговоров. В итоге суть всех эпизодов дипломатического общения Америки с ней почти всегда сводится к разрешению очередного кризиса. А о трудовых лагерях вспоминают в самую последнюю очередь.

— Говорить с ними о лагерях было просто невозможно, — сказал мне Дэвид Страуб, бывший чиновник Госдепартамента, отвечавший во времена Клинтона и Буша за политические связи с Северной Кореей. — У них просто крышу срывало, если мы о них заговаривали.

Вопрос северокорейских лагерей почти не беспокоит коллективную совесть человечества. Большинству людей в США ничего не известно о существовании этих лагерей, даже несмотря на публиковавшиеся в СМИ материалы. Несколько лет подряд немногочисленные группы северокорейских перебежчиков и бывших узников трудовых лагерей устраивали митинги и шествия по Национальной аллее в Вашингтоне. Журналистское сообщество Вашингтона не обращало на это практически никакого внимания. Отчасти причиной тому был языковой барьер, ведь большинство таких беглецов владеет только корейским языком. Немаловажно и то, что в современной медийной культуре, в которой царит культ знаменитостей, ни одна кинозвезда, ни один поп-идол, ни один нобелевский лауреат не взялся привлекать внимание общественности к проблемам далекой страны, не подкрепленным хорошим и ярким видеоматериалом.

— У тибетцев есть далай-лама и Ричард Гир, у бирманцев — Аун Сан Су Чжи, у дарфурцев — Миа Фэрроу и Джордж Клуни, — сказала мне Сюзанн Шолте, активистка, помогающая выжившим в лагерях узникам проводить эти акции в Вашингтоне, — а у выходцев из Северной Кореи никого…

Шин сказал мне, что не считает себя вправе говорить от имени десятков тысяч остающихся в лагерях людей. Он до сих пор стыдится того, что ему пришлось сделать, чтобы выжить и совершить побег. Он с неохотой изучает английский, отчасти потому что не хочет, чтобы его заставляли вновь и вновь рассказывать историю своей жизни на английском и в результате казаться соотечественникам выскочкой. Тем не менее он отчаянно хочет рассказать миру о том, что с таким тщанием скрывают власти Северной Кореи. И это очень тяжелая ноша. Ведь до него никому из родившихся и выросших в лагерях людей не удавалось выбраться на свободу и рассказать о том, что там творилось… о том, что там творится и сегодня.

Шин с матерью жили в самом лучшем районе Лагеря 14 — «образцовой деревне», расположенной рядом с садом и прямо напротив того поля, где позднее ее повесят.

В каждом из 40 одноэтажных зданий деревни размещалось по четыре семьи. У Шина с матерью была отдельная комната. Спать они ложились рядом на бетонном полу. На каждые четыре семьи имелась общая кухня, освещенная одинокой голой лампочкой. Электричество давали на два часа в день, с 4 до 5 утра и с 10 до 11 вечера. В окна вместо стекол вставлялись мутные листы виниловой пленки, через которую ничего не было видно. Топили по традиционной для Кореи схеме: на кухне зажигали угольный очаг, и тепло поступало в комнаты через расположенные под полом каналы. В лагере работала своя шахта, и в угле для отопления жилищ недостатка не было.

В домах не было ни мебели, ни водопровода, ни ванных, ни душевых комнат. В летнее время желающие помыться заключенные тайком спускались на берег реки. Приблизительно на каждые 30 семей приходился один колодец с питьевой водой и одна общая уборная, разделенная на женское и мужское отделение. Ходить все были обязаны только в такие уборные, так как потом человеческие испражнения использовались в качестве удобрений на лагерной ферме.

Когда мать Шина выполняла дневную норму, она могла принести домой еды на этот вечер и следующий день. В четыре утра она готовила завтрак и обед для себя и сына: кукурузную кашу, квашеную капусту и капустный же суп. 23 года (за исключением тех дней, когда его за что-нибудь наказывали голодом) Шин каждый день питался только этими продуктами.

Пока он не подрос, мать оставляла его одного и только в середине дня приходила с полевых работ пообедать. Шин был вечно голоден и съедал свой обед утром, сразу же после ухода матери.

Кроме того, он часто съедал и порцию матери.

Приходя днем на обед и обнаруживая, что в доме нечего есть, мать впадала в бешенство и избивала сына мотыгой, лопатой или любыми другими попавшимися под руку предметами. Иногда она била его не менее жестоко, чем впоследствии лагерные охранники.

Тем не менее Шин при любой возможности старался стащить у нее побольше еды. Ему даже не приходило в голову, что, лишая ее обеда, он обрекает ее на голодный день. Через много лет после ее смерти, уже живя в США, он скажет мне, что любил свою мать. Но это было, так сказать, задним числом. Он начал так говорить уже после того, как узнал, что в цивилизованном обществе дети относятся к матери с любовью. Но в лагере, воруя у нее пищу и становясь жертвой ее насилия, он видел в ней всего лишь соперника в битве за выживание.

Ее звали Чан Хе Ген. Это была невысокая коренастая женщина с очень сильными руками. Короткие, как и у всех остальных женщин в лагере, волосы она прикрывала «форменным» белым платком. Для этого платок складывался по диагонали в треугольник и завязывался сзади на шее. Во время одного из допросов в подземной тюрьме лагеря Шину удалось подсмотреть в документах дату ее рождения — 1 октября 1950 года.